Николай Берг - Лёха
– А того. Они вернутся. Что тогда будет с вами, паскудами? Думаешь, не расстреляют всех вас, с усатой сволочью во главе? Хотя скорее – повесят вас.
– Ах ты, гнида красная! – Я оглянулся – нет, не слушают. Немцы на нас не смотрят даже, по сторонам больше глазеют. Жаль, винтовка вторая – на левом плече, так бы гада хоть штыком подколол малость…
– А ты не ругайся, паря, – спокойно сказал москаль. – Ты подумай. Они же придут. Обязательно. И что тогда? Ты ж молодой еще. И крови на тебе вроде нету… Али есть? – И посмотрел, внимательно так.
От такой наглости я даже промолчал. Не нашел чего ответить. Сволочь красная. Скорей бы повесили гада.
– Они же придут, паря. Это точно уж. И всем припомнят по заслугам. А ты ж молодой. Девка-то есть? – опять спрашивать начал.
– Не твое сучье дело! Шагай, давай!
Я разозлился на него, правда, еще и оттого, что вдруг опять как-то испугался внутри – а что, если и вправду придут наши? Ну… то есть не наши, а красные? А ведь если… и про кровь вот еще. Вспомнились опять те жиды, пленные, и жарко стало, вытер испарину.
– А ты еще раз подумай, паря. Подумай. Смотри, мы сейчас вон там в подлесок войдем – давай там ты мне винтовку отдашь и немцев мы того, а? Ты мне просто ее дай, сам ничего не делай. Я один управлюсь.
Я опешил и перепугался до полусмерти. Он это так громко сказал, что, пожалуй, немцы услышали. Еще подумают чего. Обернулся – нет, не смотрят; не поняли, что ли… Все равно страшно.
– Пасть свою закрой, гадина! – зашипел я на него – Пан офицер по-русски розумиет![104] Хочешь, чтоб они тебя прямо сейчас пристрелили?
– Да не боись, они не слышат, точно говорю. Ну решай, парень. Стрелять не станем, чтоб твоих сельчан не тревожить. Заколю их, и айда в лес.
– А там? – само как-то у меня вырвалось. Я аж рот ладонью прикрыл, как в детстве, когда ляпнешь чего, что не надо.
– А там – к нашим. Дойдем и воевать с немцами станем. Победим их – и вернешься в село героем. И девка-то точно не откажет такому жениху.
– Да счас. Победим. Ты видел их? Они ж прут на танках, Европа, – вспомнил я любимое словечко старосты. – Победим мы их, как же.
– Победим, парень. Обязательно победим. Я это тебе не так говорю. Я знаю.
Так он это сказал, что меня аж пробрало: а ну и впрямь так? Но все же я взял себя в руки, встряхнул головой. Конечно, коли виселица впереди, и не такое скажешь. Но все же…
– Давай, парень. Сейчас – или уже все: считай, пропал ты навсегда для наших.
Снова испарина у меня вышла, лоб утер ладонью. Оглянулся – немцы совсем какие-то размяклые идут… А что, если?.. Этот, землемер который, уже и идти вроде не может. И второй не лучше – ну да, вон рука перебинтована и кровь на повязке. Не вояки. А потом? Идти лесами, потом опять война… А если убьют? А как же свое хозяйство? А Марьяна? Свадьба? А и просто уйду – дождется ли? И родня ее что скажет? Да и моя – тоже? И вообще – тут и сыто, и спокойно. И паек обещали. И после войны – землю дадут. И свобода, делай что хочешь! А наши… ну то есть красные – не придут. Нет. Не победить немцев – это же такая силища! Нет. Никак не победить. Невозможно. А этот – просто жить хочет. Вот и заговаривает зубы.
– Паш-ш-шел, сука! – злобно выплюнул я. – Иди, тебя веревка заждалась, комуняцкое отродье!
– Ну как знаешь. Жалко, конечно. Ну да что уж тут… – как-то искренне и грустно ответил тот и зашагал молча.
Вот и гайок, тенечек хоть, а то напекло… или от разговора так вспотел, прямо и не знаю. Выдохнул, отерся. И вдруг сбоку услышал какое-то шипение, словно большая кошка сердится. Попросту повернулся глянуть, да так и обмер. Чуть штаны не обмочил сразу. Аж подумал – не сон ли поганый?
Стоял совсем вблизи от дороги какой-то узкоглазый азиат, в немецком накиде пятнистом, и целил в меня с пулемета. Я как эту воронку на конце ствола увидел, так и словно замерз совсем – так она мне близко показалось. Боженька милостивый, Богородица и все заступники, что же это такое, за что? И перед глазами – как Остап тех красных шьет, а они валятся, будто скошенная трава, и из них ошметья летят кровавые! И ведь из меня так же полетит! Из моего тела! Живого, теплого, хорошего такого, самого лучшего!
А тут еще за спиной этот гад, спокойно так, кажет:
– А ну-ка, парень, дай мне винтовку…
Винтовка! У меня же винтовка есть! И даже две…
То-то и оно, что две. Лучше бы одну нес, а теперь – обе на плечах и как с ними? Сбросить одну – так этот, за спиной, ухватит. А так – со своей несподручно… И вообще – он же прямо в меня целит! Так и убьет, если что! На немцев и не смотрит, как не видит. Немцы! Вот! Они же сейчас его и прихлопнут – у них и винтовка, и на пузе у офицера пистолет! Ага, вот, он полез в кабур, сейчас… ну скорее же, ну! Я взмок весь, молясь, чтобы скорее немецкий выстрел убрал от меня эту холодящую внутренности воронку пулеметного дула. Скорее же, скорее – у меня поднимался волной уже не страх, а какой-то ужас – не успеет же!
И тут немец наконец достал пистолет, вытянул руку… Азиат словно не замечал ничего, скалился, целясь в меня. Сейчас, уже… Я облегченно улыбнулся – успеет!
– Ты есть оглох, Стецько? А ну шнелль, живо подай товарищу красноармейцу его винтовку цурюк!
Если б меня обухом приложили, наверное, и то не так было бы. Звон в голове возник какой-то. Ноги ватные стали, руки чужие. Я поворотился к немцу и сначала увидел дырку пистолетного дула – мне в лоб. Или в живот? Не понять, во всего меня этот ствол нацелен, вот сколько меня есть – так всюду и нацелен. Потом еще и штык. И этих. Немцев…
– Что, Стецько? Тебе есть шанс дали. Теперь все, аллес – гейт форбай: поздно, – усмехнулся мне офицер. Говорил он вроде по-русски, вполне себе четко… А как и не по-русски… Да и лицо… И вообще все… Господи боже мой, что это? Это, значит, они… они не… не немцы?! Не немцы, а… наши, то есть красные? Или немцы?
С плеч у меня сняли винтовки, а я даже пошевелиться не смог, болтался как соломенная лялька. Приказали идти, да только я даже и не понял – меня толкнули чуть, а потом просто потащили под руки куда-то в гай. Как хмельного прямо. Словно во сне, что ли. В голове звенело, мутило, и перед глазами все плыло. Я не сопротивлялся, когда на какой-то полянке у болота с меня сняли ремень, сидор и китель, посадили на мох, связав за спиной руки. Сидел и смотрел широко открытыми глазами на этих четверых, как они тут же развязали мешок, что нес краснорамеец, и пока тот караулил меня, жадно ели.
Потом они разом обернулись ко мне, и красноармеец, дав винтовку «землемеру», взамен забрав ту, на которой был немецкий штык, подошел ко мне.
– Говорить будешь? – тихо спросил он. Спокойно спросил, не зло. Но в глазах у него горело такое, что я вдруг понял – всё. Вот оно – всё. Конец мне пришел. Сейчас. Прямо сейчас. Здесь.
– Т-товарищ… товарищ красноармеец! Пожалуйста! Христом Богом молю! Что угодно отдам! Не убивайте! Я… я все скажу! Умоляю! Я же наш! Я за наших! Я же хотел в комсомол идти! Пощадите! Всеми святыми заклинаю! У меня мамушка…. Товарищ красноармеец! Не губите! Навеки вам должен стану! Только не убивайте!
– Отвечай, – каким-то шелестом, как мерзлые листья в заморозок шуршат, сказал красноармеец.
Я всхлипнул и затряс головой. Перед глазами все плыло, и все чувства ушли – осталось одно, огромное, на всего меня, желание жить. Временами мне казалось, что я брежу, что это сон, перед глазами мерещились какие-то лица, то Марьяны, то матушки, то вдруг они превратились в лицо той молодой жидовки, что просила пощадить ее братика, то в лицо Остапа, когда ему было пять лет… Потом снова наплывал какой-то туман, из которого проступало лицо «немецкого офицера», безучастно задававшего вопросы.
Боец Семенов
Вопрос, что делать с пленным, встал во весь рост сразу же. Руки чесались сквозануть штыком этому парню дыру в груди и сбросить его в так удачно подвернувшееся болото. Очень чесались. Но, перемолвившись с Середой и переглянувшись с Жанаевым, у которого руки, судя по всему, чесались не меньше (вот у Середы, пожалуй, руки не чесались – одна была ранена, и потому чес был только в другой руке), решил про себя Семенов немного обождать.
«Оно, конечно, ежели – однако, все-таки!» – как значительно говорила его бабушка. Набрали гостям-немцам селяне мешок тяжелый – пуда под два еды: ну полтора всяко. Тащить такое на своем горбу было тяжко, все внимание на переноску уходило, а пойманный самооборонец был молод, здоров, сыт. Правда, и следить за ним, подлецом, надо будет вдвое бдительнее, ни малейшей веры к его словам Семенов не испытывал. Предал раз – продаст и два-с…
В конце концов, разделить харчи на четверых – не так много и получится. Хуже другое, и тут, кроме этого гада, никто помочь не мог, потому что не понимал Семенов, где же они в результате всех своих приключений находятся? Нет, где восток – север – было понятно, но вот куда лучше двигать, где пройти можно, а где засада на засаде будет и крейсирующие по дорогам патрули фельджандармов, понять никак не получится. А расспрашивать местных жителей, поймав какую-нибудь бабку на лесной тропинке… Отлично понимал бестолковость этого занятия. Вот спросишь:
