Михаил Королюк - Квинт Лициний
Мы вплыли в полумрак Измайловского моста, я приобнял поёжившуюся Тому за талию и чуть притянул её к себе:
— Давай полюбуемся городом. С реки он выглядит совсем иначе.
И действительно, при взгляде с воды ровные фасады питерских особняков и доходных домов, встав на пьедестал гранитной набережной, стали заметно выше, и родные места вдруг преобразились в таинственных незнакомцев, даря новый взгляд на привычные ансамбли. Прижавшись друг к друг, мы неторопливо скользили по городу дворцов, казарм и парков, заворожено любуясь необычными видами и лишь изредка обмениваясь удивлёнными и восхищёнными восклицаниями.
В тени мостов я придвинулся ещё ближе и, чуть касаясь губами основания шеи, длинно и осторожно выдыхнул тёплый воздух. Тома, дёрнувшаяся в первый раз от неожиданности, теперь зябко замерла и крепче прижала к себе мою руку. Я же сладко млею от той неясной надежды, что, возникнув от этой невинной близости, начинает стремительно разгораться, выжигая всю мою сущность; от надежды, что сворачивает мир почти в точку, в маленький уютный кокон, зыбкие границы которого намечены теплом, исходящим от наших тел. Потом железные фермы, усыпанные гигантскими заклёпками, закончились, и на нас отвесно упал свет, безжалостно разрушая краткое уединение. Мы смущенно отклонились друг от друга, чуть-чуть, на несколько сантиметров, так, чтобы уже возникла видимость раздельности, но, только видимость и не более того, и с надеждой измерили взглядом расстояние до следующей густой тени.
Проводили глазами Аничков мост, я чуть отсел и полез в брошенную под скамейку сумку. Тома иронично зафыркала, когда я, позвякивая, извлек два стибренных из серванта хрустальных бокала и бутылку шампанского:
— Дачу уже забыл?
Я густо покраснел и с сожалением посмотрел на бутылку:
— Н-да… ну тогда, только по два бокала – и всё. Степаныч, — я повернулся к корме и показал бутылку. — Поможешь добить?
— Да не вопрос. Помогать молодежи – наша святая обязанность, — убежденно сказал он и довольно разгладил правый ус.
Я хлопнул пробкой и лихо разлил пенящуюся струю по бокалам. Проплыли Инженерный Замок, поднырнули под мост и мимо потянулся Летний Сад.
— Тома… Томочка… — горло неожиданно перехватило, и я смешался, забыв подготовленные слова, а потом выдернул на язык первое подвернувшееся. — Я старый солдат, и не знаю слов любви…
Кончик носа у Томы презрительно сморщился, чуть-чуть, почти незаметно. Улыбка ещё танцевала на губах, но зрачки превратились в воронки, куда, как в чёрные дыры, начало стремительно истекать веселье.
Я замер с перехваченным от волнения дыханием – так замирает сапёр, обнаруживший, что уже поставил ногу на мину, но еще, к счастью, не услышал щелчка взрывателя.
— Стоп! — замахал кистью, пытаясь смахнуть только что наговоренную чушь. — Стоп… Ты права, фигню молочу…. Паясничаю на нервной почве. Извини. Сейчас…
Посмотрел в высокое небо. Господи, ну почему это каждый раз так мучительно тяжело?!
Пару раз глубоко вздохнул, собирая всю смелость, и решительно взглянул прямо. Голова закружилась, и я начал проваливаться в эти наполненные тревожным ожиданием, разноцветно-зелёные, с оранжевыми крапинками глаза.
— Солнышко… — выдохнул с радостным страхом. — Понимаешь, я без тебя жить не могу… Я тебя люблю. Молчи! — испуганно воскликнул я, на миг показалось, что она хочет качнуть головой. — Молчи… пока.
Я замер на миг, вслушиваясь, готовый ко всему, вплоть до тревожного скрежета разверзающихся прорех мирозданья и визга выскакивающих оттуда лангольеров. Нет, тихо… Наклонился поближе и, осмелев, с жаром продолжил:
— Да, люблю. Я знаю, что мы лишь школьники, почти что дети… — я чуть печально улыбнулся. — Пока дети. Ты можешь не отвечать, я лишь хотел сказать тебе о том, чтó ты теперь для меня значишь.
Сказал! С облегчением выдохнул и увидел, как поползли у Томы вверх уголки губ, а на щёках начали проявляться милые ямочки. Меня неудержимо потянуло вперёд, и я наклонился к её губам. Тома опять стрельнула глазами мне за плечо, на корму, и залилась густым румянцем.
— Потом… — прошептала она чуть слышно.
Я на секунду замер, незаметно втягивая ставший родным запах, затем улыбнулся глазами и согласно прикрыл веки. Потерплю. И вновь поднял позабытый бокал:
— Пусть этот тост будет за нас, за то, чтобы наше прекрасное далёко – было.
Тома улыбаясь, согласно кивнула. Наши бокалы извлекли лёгким касанием высокий летящий тон, и я вдруг постиг второй смысл только что прозвучавшего и вновь замер, застыв перед выбором. Прекрасное далёко… Не предаю ли я его прямо сейчас? Бездумно смотрю на скользящий мимо гранит, чувствуя, как между бровями залегла складка.
Мы вплыли в последнюю перед Невой тьму, и где-то посередине до меня донеслось просящее:
— Я отвечу… потом, подождешь немного, Дюш? — на мою руку легла её ладонь.
Катер вынырнул на невский простор и сделал широкий, на полреки разворот вдоль Петропавловки. Я ещё раз полюбовался игрой света на хрустальных гранях и подставил лицо свежему ветру. Сегодня прекрасный день для меня, будет ли он так же прекрасен для мира?
Со стороны залива, громыхая и вспыхивая, косым потоком надвигалась, растворяя городскую перспективу, завеса серовато-стального цвета. Вот за этой пеленой исчез белый торец гостиницы «Советская», затем накрыло Египетский мост, начал затушевываться пешеходный мост у Крюкова канала. Отпечаталась в сетчатке траектория очередной молнии, вонзившейся где-то в районе Троицкого рынка. Спустя пару секунд раскатисто громыхнуло. Тёплый воздух невнятно заволновался и овеял ботинки пыльными струйками.
Я стоял, облокотившись на излучающий тепло гранитный парапет, и весело наблюдал за этой жалкой попыткой прогнать меня с улиц родного города. Прикрыл глаза и вновь, в который раз за последний час, вызвал из памяти робкую нежность неумелых губ.
Кривовато улыбнулся, удивляясь своим колебаниям, ведь всё так очевидно. Сразу за этим осознанием пришла волшебная лёгкость, даже не пришла, а протекла сквозь меня упругим колеблющимся потоком – так, слегка вибрируя, проходит сквозь пальцы быстрая тёплая вода.
Редкие тяжёлые капли начали достигать земли, и от дороги потянуло перегретым асфальтом, подсушенной берёзовой пыльцой и городской пылью. С удовольствием длинно вдохнул этот любимый ленинградский запах. Удивительно, какой сегодня сытный воздух!
Первый порыв ветра залез в мои волосы и, запутавшись, затих. Затем, собравшись с силами, упруго ткнул в висок, растрепал чёлку и игриво пробрался за шиворот. Я негромко рассмеялся, поёжившись от ласковой щекотки, и, повернувшись лицом к наступающей грозе, подставил небу ладони, пробуя на ощупь первые тёплые капли.
Внезапно асфальт вдали, на спуске с Измайловского моста, почернел, и над ним белым покрывалом повисла разбившаяся в пыль водяная шрапнель. По набережной ко мне грозно покатила тёмная, вскипающая пузырями полоса. Сто метров, пятьдесят, двадцать…
Выплескивая из себя ликование, негромко напел, пробуя недавно появившийся новый голос:
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,До прожилок, до детских припухших желёз…
С неба наотмашь хлестануло, чувствительно пройдясь по ушам и мгновенно намокшим плечам. Я перелетел через пустую набережную к подъезду и рванул, по два лёгких прыжка преодолевая лестничные пролеты, наверх, речитативом скандируя на поворотах короткие фразы:
Я вернулся сюда, так глотай же скорей,Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Толкнул гостеприимно незамкнутую дверь на чердак, перешагнул через высокий порог и поприветствовал притаившуюся под крышей почти непроглядную тьму:
Узнавай же скорее декабрьский денёк,
И, понизив голос до злодейского, продолжил шипящим речитативом:
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Крыша отзывалась на ниспадающий поток непрерывным глухим шумом. Чернеющие в таинственной полутьме балки на какой-то миг превратили чердак в трюм бригантины. Я покрутил головой, выискивая лаз наверх, и бросился к слуховому окну, выходящему на Фонтанку. Ввинтился в треугольный проём, неловко зацепившись ладонью за выступающую шляпку криво забитого гвоздя, и вырвался из чрева дома под льющийся с неба мокрый свет:
Ленинград, Ленинград! Я ещё не хочу умирать…
Ливень лизнул набухающую тёмной кровью ранку и начал быстро смывать это багровеющее безобразие прочь. Я сделал ладонь лодочкой и зачарованно понаблюдал, как она наполняется красновато-прозрачным. Соскользнул к краю крыши и, широко плеснув на Город, просипел сорванным голосом:
