Механизм времени - Андрей Валентинов
Вспомнился Мишель и дочь жестянщика.
Кровать отозвалась жалобным скрипом. Звякнул на столе бокал, забытый рядом с бутылкой. Перезвон колокольчиков эхом пошел гулять по мансарде. В сердце откликнулись неведомые доселе струны. Пальцы кинулись подкручивать колки, настраивать, создавать правильную гармонию; шестеренки-снежинки завертелись — сперва медленно, затем наращивая скорость…
Он всего себя отдаст
Нашей компании, с Маржолен;
Он несет себя, спешит,
Гей, гей, от самой реки!..
Кристалл Галуа вращался в черной пустоте, сверкая гранями. Вокруг роились снежинки. Шевалье видел их во всех деталях: идеальная симметрия «лучей», ажур игольчатых «лапок» инея. Плясали веселые искорки. Снежинки тихо кружились. Каждое мгновение они совершали «операции симметрии», оставаясь самими собой. Снег закручивался метелью, скрежетал механизмом часов; преображался в двойную спираль.
Хрусталь вел мелодию:
Тело, душу, сердце, ум —
Все отдаст он Маржолен,
В полночь ждем мы шевалье,
Гей, гей, у самой реки…
Он несся внутри искрящейся вьюги. Спираль вращалась, штопором вкручиваясь в безвидную пустоту — словно гарсон спешил выдернуть пробку из бутылки «Шато ле Раль». Шевалье не противился. Его томило ожидание: куда? зачем?! В просветах между снежинками мелькали видения. Отчаянно дымя, пироскаф взлетает на гребень гигантской волны; незнакомец с сальными, давно не мытыми волосами подходит к зарешеченному тюремному окну — из его груди брызжет кровь, он валится на спину; собаки бегают у подножия замка, воя на луну…
— В тебе столько огня, сестренка!
(…почему — «сестренка»?!)
— Так погаси его, братец!
Саднит плечо, изодранное в порыве страсти. Едкий пот любовницы прижег ранки. Языком Бригида (…почему Бригида? она — Бриджит!..) по‑звериному зализывает царапины. Ее ладони скользят по телу — ниже, ниже, в пропасть… — и делают то, что казалось уже невозможным.
— Лежи, братец. Я сама.
Жеребец оседлан — и скачка возобновляется. У него было много женщин, но кузина (…бред! какая еще «кузина»?!) вне конкуренции! Хорошо, что они — не родные брат и сестра. И даже не вполне двоюродные. В таких вопросах он щепетилен: кровосмесительная связь — позор, бесчестье для обоих! Подобного он бы не допустил. И как много потерял бы!
— Tak, tak jest, Brygida!..
Беспамятство — сосуд для вечности.
Он открыл глаза. Смятые простыни; атласный полог кровати под балдахином — откинут. На столике — флаконы с духами и притираниями. Бригида, обнажена, замерла у окна. Он залюбовался ее фигурой. Будь он художником — написал бы картину: темный силуэт на фоне белого, слепящего прямоугольника. Подробностей не разглядеть — свет режет глаза. Лишь контур женского тела — в обрамлении неземного сияния.
Свет? Сияние? Где он?
Сколько прошло времени?
Последний вопрос казался в сто раз более важным, чем первый.
Хотелось смежить веки, провалиться в небытие и спать долго-долго. А потом, очнувшись, вновь увидеть Бригиду у окна. Увы, он не мог позволить себе такой роскоши, как сон. Долг превыше желаний плоти. Ему надо быть в расположении полка не позднее двух часов пополудни.
Он повернулся, чтобы глянуть на изящные настольные часы — персидский дворец с разноцветными луковками башен. Холера ясна! Циферблат расплывался, стрелки двоились. Без четверти двенадцать?
Пора!
— Прости, сестренка. Я должен ехать. Иначе сочтут дезертиром.
— Я все понимаю, Казимеж. Поезжай.
— Я приеду, как только смогу.
…я не имею времени!..
Он начал одеваться. Тело плохо слушалось. Ноги — ватные. То и дело приходилось опираться плечом о стену, чтобы не упасть. Пальцы путались в завязках, крючках, пуговицах… Теплые кальсоны — ноябрь на дворе! — сорочка, темные лосины с голубыми лампасами, сапоги со шпорами… Застегнув мундир, он расправил плечи, хрустнув позвонками. Полюбовался на себя в высокое зеркало — венецианское стекло в «готической» раме.
Бледные щеки, в запавших глазах — утомленный блеск. Темно-синяя ткань мундира. Малиновое шитье. Желтые «крылья» на рукаве. Алая розетка — знак Почетного легиона — напротив сердца…
Из зеркала на Огюста Шевалье смотрел Казимир Волмонтович, польский кузен баронессы Вальдек-Эрмоли.
Свиделись.
3
…Дождь покрывал мир косой штриховкой. Вымывал краски, оставляя единственный цвет — серый. С натугой гнулись голые ветви деревьев, сопротивляясь натиску ветра. Дорога превратилась в грязное месиво; лошади оскальзывались, фыркали, шли неохотно. Лошадям хотелось под крышу, в теплое стойло. Впереди сквозь мутную пелену проступили очертания дома под горбатой крышей.
Корчма?
Верховые переглянулись. Вахмистр молча пришпорил коня. Казачий разъезд выехал на перекресток; остановился. Сукно чекменей набухло влагой. С мерлушковых папах на лица текли зябкие струйки; бороды — хоть выкручивай. Корчма манила. Там — тепло и сухо. Горячая похлебка, водка, в очаге уютно трещат березовые поленья…
Вахмистр уже поднял руку, намереваясь отдать приказ, когда в дожде обозначилось ярко-синее пятно, чужеродное унылой серости мира. К перекрестку скакал одинокий всадник. Мундир польского улана, кивер с гордым султаном…
Враг!
Забыв о дожде, корчме и водке, вахмистр с места бросил коня в галоп. За спиной — гулкий топот копыт. Казаки понимали друг друга без слов.
…Он слишком поздно заметил чужой разъезд. Копыта скользили в раскисшей глине, развернуть усталого коня не получалось, и князь Волмонтович понял: не уйти. Он рванул из ножен саблю. Разметав дождь в клочья, на него летел вахмистр. Дикий оскал, мокрая борода, папаха с красным верхом сползла на самые брови.
Длинная пика целилась в грудь.
Он успел ударить дважды. Наконечник пики кувыркнулся в грязь. На обратном взмахе сабля с хрустом врубилась в ключицу бородача. Справа выросла фигура второго всадника. Волмонтович закричал — пика казака вошла ему в живот, разрывая мундир, кожу, мышцы, внутренности…
Взрыв боли. Багровая вспышка. Звон хрусталя.
Темнота.
…ночь.
Огюст очнулся, хрипя, судорожно хватая ртом воздух.
Тупая, ноющая боль в низу живота. Опять! Как утром, во время дуэли с д’Эрбенвилем. Математика Галуа убили выстрелом в живот. Князя Волмонтовича ударили в живот пикой. Теперь так будет всегда?! Он что, притягивает обрывки чужих жизней, как громоотвод — молнии? И каждый раз будет умирать от раны в живот, постепенно сходя с ума?
Говорят, от таких ран умирают долго…
— Что с тобой, милый? Тебе плохо?
Тьма отступила. Свечи догорали. Язычки над огарками дрожали с тихим треском. Смятые простыни, острый запах пота. И лицо Бриджит. В глазах — тревога. За него? Глупости, с ним все в порядке. Это она едва не лишилась чувств, это ей нужна была помощь…
Боль не отпускала. Ерунда. Пройдет. Он слишком усердствовал на ложе любви. В горле пересохло. Слова дались с трудом.
— Мне… мне хорошо, Бригида.
— Как ты меня назвал?
— Бриджит…
— Нет! Ты сказал: Бригида!
— Я подумал… Тебя ведь на родине звали Бригидой?
— Да. Но откуда… Впрочем, неважно. Принести
