Акула пера в СССР - Евгений Капба
— Именно, Белозор! Ты понимаешь, какой это удар по всей системе жилищно-коммунального хозяйства? Понимаешь, какой урон престижу? — его тон слегка изменился. — Ты ведь любишь наш город, зачем же ставить подножку тем, кто о нем заботится?
— То, что мертво — умереть не может, — хмыкнул я, и его бровь поползла вверх, — А еще вы забыли сказать, что это удар по престижу нашего райкома и по вам лично. Большакова ведь рекомендовали именно вы, верно?
Он шумно выдохнул, глядя на меня.
— И отчество Федорович у Василия нашего не случайно. Уж не знаю — в чем там дело, но он как минимум ваш близкий родственник, а как максимум — сын! И сынок ваш оказался откровенным гидосником, да? Сами не ожидали, что заиграется мальчик. Трупы обворовывать — это вообще за гранью понимания…
Вот тут он кинулся ко мне, сжав кулаки и обегая стол по кругу с явным намерением стереть меня в порошок. Я, похоже, попал в самую точку — Большаков был его незаконнорожденным сыном! Ну, чисто — Болливуд!
— Еще хоть слово о Васе — тебя самого закопают там же, слышишь, урод! — я не вставая с места пнул ногой стул ему навстречу, он споткнулся и едва удержался, чтобы не обрушиться на пол.
Это дало мне время, чтобы вскочить:
— А самому не противно, Федор Ипполитович? Сыночка приструнить не хотите? Может, лучше его, а не меня — в Петропавловск-Камчатский, от греха подальше?
— Я тебя приструню, сволочь, я тебя так приструню…
— Только дайте повод, Федор Ипполитович, и я разобью вам лицо, честное индейское слово! Так что, сыночка-то в чувство приведете?
— Я с Васей своим сам разберусь, Белозор. А тебе вот что скажу, — он шумно дышал, восстанавливая дыхание и замерев напротив меня как бык перед рывком вперед, — Если завтра же ты не напишешь опровержение и публично не извинишься в газете, не подашь заявление на увольнение, так и знай — тебе здесь не жить. Я могу быть страшным врагом…
— Я тоже, Федор Ипполитович, — наконец я высунул руку из кармана, и поставил на стол мою прелесть — микрокассетный "Sony" М101, который исправно мотал пленку, записывая на нее излияния первого секретаря райкома.
Непуганый тут народ, непривычный к микронаушникам, вездесущим камерам и другим системам фиксации. Не фильтруют они базар при личных беседах. Думают — раз две двери и приемная отделяют нас от чужих ушей — то можно и языком трепать… А карманные диктофоны, небось, только в "Семнадцать мгновений весны" у Штрилица видали…
— Ах ты, сука! — он всё-таки кинулся ко мне, но я перехватил его, вывернулся — и швырнул классически, через плечо на его собственный письменный стол.
Карандаши, бумажки, пресс-папье и какие-то многочисленные блокнотики феерично разлетелись в разные стороны.
— …я-я-я-ять… — простонал Сазанец.
Честно говоря, мне было даже стыдно. Всё-таки старший человек, представитель власти… Но в первую очередь — огромный, сильный мужик, который хотел меня прибить! Давать ему поблажку — это рисковать жизнью, здоровьем, будущим — и не только своим.
Партиец на удивление быстро пришел в себя, встал ногами на пол, распрямился, отдуваясь, поправил кресло, подвинул его к столу и сел:
— Садись, Белозор. И выключи уже свою аппаратуру. Я понял — ты зубастый сукин сын.
Ни хрена себе разительные перемены! Хотя — чему удивляться? Я такое еще в школе видал. Пока не встретишь хулигана кулаками — никакого толку разговаривать с ним нет. Даже если он одержит верх, но получит пару ударов по ребрам или в челюсть — запомнит, осознает. И начнет говорить на равных. Странно видеть замашки шпаны у первого секретаря райкома партии? Хе-хе! Сазанец — наш, дубровицкий. Кровь от крови и плоть от плоти…
Я демонстративно нажал на кнопку "СТОП" и выжидающе глядел на него.
— Чего ты хочешь? Мне нужно чтобы всё, что произошло тут, осталось между нами, и ты уничтожил запись. И "товарищ Б." никогда не превратился в Василия Федоровича Большакова. Хочешь денег? Жилье? Должность? Протекцию для перевода в Минск?
— Большаков должен убраться из Дубровицы к чертовой матери. И его упыри — тоже. Можете вообще их Привалову сдать, свалить всё на них, мне плевать. Это понятно?
Он кивнул хмуро.
— Кассету я уничтожать не буду, это точно. А если я сейчас выйду из здания и меня, например, собьет машина — то в тайнике лежит запись с кладбища, где голос Василия опознает даже младенец. А разговаривают они там на такие темы, что блевать тянет, поверьте… — конечно, я блефовал! Хреново там всё было слышно, только ветер шипел в микрофоне. Но откуда ему знать об этом? — В общем, Привалову на стол ее положат буквально вечером. И на Малиновского отнесут копию.
— Ладно, ладно! Чего хочешь?
— Дома будете в яркие цвета красить, — подмигнул я, — Панельные многоэтажки, которые сейчас в центре строят. Никакой серости: оранжевый, розовый, желтый, салатовый… Тепленькие цвета, все фасады.
— Что ты несешь, Белозор?
— Что слышали. Девятиэтажки, а потом и хрущевки, и дом культуры, и школы… Чтобы я всего этого бетонно-кирпичного убожества в глаза не видел. Всё — в теплые, приятные глазу цвета, в течение одного-двух лет. Вон, в художественную школу обратитесь, вам посоветуют…
— Но финансирование…
— Да насрать мне, товарищ Сазанец, верите? А если нужна будет моральная поддержка — я вам всё это красиво распишу и обосную. Хотите печатными, хотите — прописью, на трех листах. Будет чем отбрехиваться от обкома и на горсовет давить. Не стесняйтесь, обращайтесь… — я встал со стула, сунул в карман диктофон и пошел к двери.
— Ну, ты и чудила, Белозор. Ну, ты и чудила! — повторял он, сверля своим бычьим взглядом мне спину.
— И вам всего хорошего, было приятно пообщаться!
Честно — мне хотелось засвистеть что-нибудь фривольное, так прекрасно было на душе. Но свистеть в райкоме? Фу, моветон!
