Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
– Э-э… Адвокату…
– Я полагаю, вы вывели Альтера Литвака из «Блэкпула». Может, даже и убили его. Мне хотелось бы это выяснить.
– Это все ваши домысли. Не базирующиеся ни на каких уликах.
– Есть кое-какие улики, – возражает Ландсман.
– Около трех футов улик, – уточняет Бина. – Вы ведь можете удавить человека тремя футами веревки, мистер Цимбалист?
Многознатец покачивает головой, лицом выражая иронию. Он уже полностью владеет собой и ситуацией.
– Вы впустую время тратите, мое и свое. А у меня ведь много работы. Вы сами признаёте, что не нашли того, кто убил Менделе. При всем моем уважении, почему бы вам не обеспокоиться этой задачей и не оставить меня в покое? Поймайте того, кто подойдет на роль убийцы, и я расскажу вам все, что знаю о Литваке, а в настоящий момент я вполне официально и во веки веков ничего о нем не знаю.
– Нет, так не пойдет, – возражает Ландсман.
– Ладно, – говорит Бина.
– Ладно! – откликается Цимбалист.
– Ладно? – уставился на Бину Ландсман.
– Мы добываем того, кто убил Менделя Шпильмана, – говорит Бина, – и вы даете нам информацию – полезную информацию – об исчезновении Литвака. Если он еще жив, вы выдаете мне его.
– Договорились, – припечатывает Цимбалист и вытягивает вперед сухую ветвь правой руки, всю в когтях, пятнах и костяшках.
Бина трясет конечность старца, ее телодвижение повторяет ошеломленный Ландсман. Он следует за Биной к машине. Шок его углубляется, когда он обнаруживает, что Бина плачет. Слезы ее не той природы, что уже высохшие слезы Цимбалиста. Ее слезы – пена ярости.
– Мне не верится, что я проделала это, – бормочет она, поднося к глазам очередной платочек из своих неисчерпаемых запасов. – Все это должен был сделать ты.
– Всех вокруг меня одолевает эта проблема. Они вдруг поступают, как я.
– Мы полицейские. Мы должны соблюдать и поддерживать закон.
– Люди – книги. Как по писанному.
– Иди ты в ж…
– Давай, вернемся да скрутим его. Вполне законно. Кабель из туннеля – чем не улика? Можем помариновать для начала.
Бина покачивает головой. Бакалавр торчит ложным масленком среди масляных пятен на мостовой. Он забыл про тряпки, подтягивает штаны и впитывает происходящее. Ландсман решает, что пора смываться. Он впервые за три года обнимает Бину рукою и ведет к машине, обходит капот и влезает за баранку.
– Закон… – шепчет она. – Я представления не имею, что это такое. Какой теперь закон…
Они сидят в машине, Ландсман борется с вечной проблемой детектива: констатировать очевидное.
– Мне эта новая Бина в какой-то мере импонирует, – нарушает он молчание. – Смею, однако, заметить, что по Шпильману у нас вообще ничего. Ни свидетелей, ни подозреваемого.
– Значит, ты и твой напарник должны доставить мне подозреваемого. Понятно?
– Так точно, мэм.
– Поехали.
Он включает зажигание, тянет руку к рычагу.
– Постой, – настораживается Бина. – Это еще что?
Через площадь, у восточного фасада дома ребе, останавливается большой черный лимузин, выплевывает двоих Рудашевских. Один топает к заднему люку лимузина, открывает его. Другой, сложив руки за спиной, чего-то ждет. Еще двое Рудашевских появляются из дома с сотней кубометров весело раскрашенного театрально-бутафорского багажа. Весьма ловко, не обращая внимания на законы физики и теоремы эвклидовой геометрии, четверо Рудашевских умудряются всунуть в люк все рундуки, тюки и сундуки. Закрылся задний люк, и тут же открывается дом ребе; существенная часть его, окутанная в нежный пух альпака, отваливается в направлении черного лимузина. Вербоверский ребе нисходит на грешную землю, не поворачивая головы, не глядя на воссозданный и покидаемый им мир. Он доверяет свою особу Рудашевским, которые складывают его, вкупе с тростями, на заднее сиденье лимузина. Объединившись со своей поклажей, старый еврей отбывает.
Через пять секунд подкатывает второй лимузин, процедура повторяется, роль ребе исполняют две женщины в длинных одеяниях и некоторое количество детей. Процесс повторяется еще и еще раз, женщины и дети при приличествующем багаже отбывают в течение одиннадцати минут.
– В какой же самолет они поместятся? – гадает Ландсман.
– Я не видела ее. А ты видел?
– Ни ее, ни крошки Шпринцль.
Тут же затрепыхался мобильник Бины.
– Гельбфиш. Да… Да, видим… Да. Понимаю. – Бина захлопывает телефон. – Двигай вокруг дома. Она увидела твой драндулет.
Ландсмановский «суперспорт» протискивается в проулок и сворачивает во двор. Если не считать автомобиля, двор пребывает вне времени. Плоские каменные плиты мощения, оштукатуренные стены, длинная деревянная галерея, по низу ее горшки с какими-то папоротниками.
– Она что, выйдет?
Бина молчит. Как бы в ответ открывается синяя деревянная дверь низенькой пристройки. Пристройка отходит от дома под каким-то странным углом, нарушая однородность фасада. Батшева Шпильман как будто только что вернулась с похорон, на ней траур, лицо скрыто черной вуалью. Она не выходит из дома, оставляя между собой и машиной промежуток футов в восемь. Госпожа Шпильман стоит на пороге, за ней маячит могучая фигура Шпринцль Рудашевской.
Бина опускает стекло.
– Не уезжаете?
Следует контрвопрос:
– Не поймали?
– Это потребует времени. Может быть, большего, чем у нас осталось.
– Надеюсь, что нет, – говорит мать Менделя Шпильмана. – Этот идиот Цимбалист послал этих идиотов в желтых пижамах пронумеровать каждый камень дома, чтобы разобрать и собрать его снова в Иерусалиме. Две недели буду здесь. Хоть в гараже Шпринцль заночую.
– Большая честь, – отзывается что-то большое и серое из-за супруги ребе: очень серьезная говорящая ослица либо Шпринцль Рудашевская.
– Он от нас не уйдет, – заявляет Бина. – Детектив Ландсман только что поклялся мне поймать убийцу.
– Знаю, чего стоят его обещания, – скептически отзывается госпожа Шпильман. – Да вы и сами знаете.
– О! – возмущается Ландсман, но траурный наряд уже скрылся в странной пристройке.
– Едем, – решает Бина, сцепляя руки. – Куда? Зачем?
Ландсман барабанит пальцами по баранке, обдумывая свои обещания и их биржевой курс. Он никогда не изменял Бине Но брак сломался по недостатку верности и веры. Веры не в какого-нибудь там бога, не в Бину и ее характер, а в непреложность чего-то фундаментального, определяющего закономерность всего, доброго и злого, всего, что бы ни случилось с ними с момента их встречи. Дурацкой собачьей веры в то, что ты способен летать, пока сам веришь в эту способность.
– За голубцами! С утра по ним страдаю.
45
С лета восемьдесят шестого и по весну восемьдесят восьмого, с момента, когда они бросили вызов сопротивлению родителей Бины и объединились, Ландсман тайком пробирался в дом Гельбфишей, в постель дочери семейства. Каждую ночь, если только они предварительно не поцапались, а иной раз и в разгар ссоры, Ландсман влезал по водосточной трубе наверх, где его поджидало незапертое окно. Перед рассветом Бина отсылала его прочь тем же путем.
В этот раз путь наверх оказался куда труднее и занял уйму времени. На полпути, как раз над окном столовой мистера Ойшера, с ноги соскользнул левый башмак и улетел в недра заднего двора. Небо над головой выкинуло звезды, сквозь сухие подоконные цветочки и развалины соседских шалашиков-суккот мерцали Медведицы. Ландсман взял реванш за потерю башмака, разорвав брюки об алюминиевую скобку, свою давнюю противницу. Любовная игра началась с вымакиваная крови на коже ландсмановской лодыжки, меж пятен-конопатин и островных зарослей волос.
В узкой кровати пара стареющих евреев склеилась, как страницы альбома. Ее лопатки вдавились в его грудь. Его коленные чашечки вложились в ее влажные подколенные ямки. Губы его шевелятся возле замысловатых завитков ее ушей. А часть Ландсмана, вмещавшая и символизировавшая его одиночество, внедрилась в чрево начальства, на котором он был дюжину лет женат. Хотя, говоря по правде, напряжение источника пониженное и нестабилизированное, чихни Бина хорошенько, и нет контакта…
– Все время, – мурлычет Бина, – два года.
– Все время… – вторит Ландсман.
– Ни разика…
– Ни разу…
– Тебе было одиноко?
– Еще как.
– Тоскливо?
– Тоска глухая. Но не такая, чтобы отвлекаться на какую угодно юбку, чтобы чем угодно скрасить одиночество.
– Случайные связи только ухудшают состояние.
– Тебе видней.
– Ну… трахнула я пару мужиков в Якови. Если ты этим интересуешься.
– Странно, – говорит Ландсман, поразмыслив, – но не интересуюсь.
– Двоих или троих.
– В докладе не нуждаюсь.
– Ладно-ладно. Проехали.
– Самодисциплина творит чудеса. Странно для такого анархиста, как я?
