Василий Звягинцев - Билет на ладью Харона
– Через десять минут я буду готов. Вы тоже. Разумеется, о степени секретности нашего мероприятия я предупреждать не буду.
– Разумеется, господин генерал.
– Для вас я и сейчас и всегда – Игорь Викторович. Запомнили?
– Так точно. Разрешите работать?
– Только это от вас и требуется.
Допрос занял не больше получаса. Включать генератор боли не потребовалось, Максим ориентировался только по психофизиологическим характеристикам пациента. Они с Ляховым давно уже начали составлять специальную картотеку на каждого человека, который вольно или невольно попадал в зону действия их аппаратуры. Впрок. Маштаков тоже имел свою ячейку в памяти машины. Вопросы, которые задавал Чекменев, и ответы профессора вполне корректно ложились на готовую матрицу.
Максим, сам человек очень неординарный и технически талантливый, что признавал за собой без ложной скромности, моментами восхищался мощью интеллекта Маштакова. Похоже, границ у него не было вообще. Равно как абсолютным имморализмом его же. О нравственности, за пределами некоторых общепринятых норм поведения, говорить с ним было просто бессмысленно. Как с папуасом о методике и эстетике горнолыжного спорта. Зато о другом – вполне свободно.
Максим из вопросов Чекменева составил себе довольно полное представление о случившемся и видел, что профессор не врет, ни в словах, ни в мыслях. Все так и было. Он хотел перед началом главного предприятия убедиться, что возможности перемещения в «пространствах Кантора – Эверетта» как-то зависят от устройства мозга испытуемых. А что это так – подтверждалось теорией, найти противоречий в которой Максим не мог. Образование на мехмате давалось блестящее, лучшее в мире, да доктор его еще и углубил индивидуальными занятиями.
Конечно, кое-каких воспарений мысли Маштакова Максим постичь был не в силах, но, если правильны исходные посылки и соблюдается алгоритм, отчего же выводы будут неправильны?
– Игорь Викторович, все соответствует. Я бы и сам не смог держаться лучше. Если вы собираетесь работать с Виктором Вениаминовичем и дальше, делайте это спокойно. Он по крайней мере совершенно убежден, что найти ребят сможет. Да ведь и я в этом заинтересован. Вадим Ляхов – мой единственный друг… Того уровня, о котором стоит говорить.
– А если… – Чекменев жестом пригласил Максима выйти в соседнюю комнату, оставив Маштакова под присмотром охраны.
– Вы хотели спросить, если он полностью сумасшедший? Я еще и психиатр, я понимаю ход вашей мысли.
Чекменев, внезапно пришедший в хорошее расположение духа, протянул доктору портсигар из кожи крокодила, лично убитого в верховьях Нила двадцать лет назад, когда они странствовали там с князем, еще не ставшим Местоблюстителем.
Папиросы были особые, толстые и длинные, набитые специальной смесью табаков, какую не купишь ни в одном магазине.
– Ваши слова расценивать как намек? Что ход моей мысли может понять только психиатр?
– Не совсем так. Просто каждый человек занимает определенное место на шкале между крайними видами патологии. Есть заболевание, есть акцентуации. Вы – почти посредине. С легким уклоном в истероидность.
– Это – плохо? – вроде бы встревожился Чекменев.
– На мой вкус, шизоидность хуже. Но у вас – норма, я же сказал. Остальное требует слишком долгого разговора. Если же Маштаков – сумасшедший, то это такая степень маниакальности, которой можно только позавидовать. Обычно маниакальность сочетается с депрессивностью, почему и говорится – маниакально-депрессивный психоз.
У этого же – ни намека на депрессию. Это про таких сказано: «Он не страдал манией величия, он ею упивался!» Работайте с ним спокойно. А вот как Вадима с компанией вытаскивать будем…
– Исходя из ваших рекомендаций. Если что – на ту сторону пойдете?
Чекменев сам не понял, зачем задал этот вопрос. Максима он посылать за рубеж времен не собирался. Он нужен был здесь. Для реализации совсем другого плана. Для которого и Ляхов был очень нужен – но не необходим. А вот спросил и подумал, что ведь да, пожалуй, придется направить туда именно этого парня, в котором он прирожденным нюхом улавливал нужную силу и способности.
– Пойду, – пожал плечами Максим. – Чего же не сходить? Интересно.
– Надо будет – пойдете, – удовлетворенно кивнул Чекменев. – А пока вместе с Виктором Вениаминовичем сделаете то, что он надумал. Под вашим контролем.
…Оказалось, что собрать нужный комплект аппаратов не так уж трудно. Техзадание соответствующим мастерским было выдано еще три дня назад, а из опыта известно, что при соответствующем стимулировании даже новый образец самолета можно изготовить за неделю, практически с нуля.
А здесь, по готовому образцу и из существующих в промышленности деталей – делать нечего.
Весь процесс Максим отследил лично и, за исключением некоторых теоретических предпосылок, понять которые так и не сумел, разбирался в конструкции и «хронолангов», и приводного маяка вполне профессионально. И управлять мог, и разборку-сборку провести, правда, не с завязанными глазами, и неисправности устранить.
Довольный собой и своими помощниками Маштаков предъявил Чекменеву полный набор оборудования.
– От вас, господин генерал, требуется следующее. Четыре человека, хоть немного сведущие в электронике. Готовые на некоторый риск. Еще два инженера в помощь мне здесь. Да вот и все, пожалуй. И начнем.
– Максим, вы готовы?
– К чему?
– К чему хотите. Я предпочел бы, чтобы вы работали здесь. Но ведь и там потребуется специалист…
– Тогда я лучше – туда! – Доктору и вправду было интересно лично шагнуть за пределы известного. Тут давно уже скучно. С Ляховым они придумали кое-что забавное, а раз Ляхов пропал, так без него вряд ли что получится. Работать просто оператором под чужие команды – увольте, почтеннейшие.
– Пусть так. Я дам вам надежных офицеров-штурмгвардейцев, подполковник, и инженера по вашему выбору. Вы – старший в операции.
– Я – военврач, Игорь Викторович.
– Начальство не ошибается, подполковник. Пора взрослеть. Пойдемте, нас ждут.
Глава восемнадцатая
Тронув машину с места и заставив себя на время отвлечься от вещей трансцендентных, сиречь, по Канту, объективных, но недоступных сознанию, Ляхов переключился на реалии текущей жизни. Опыту и осмыслению подвластные.
Конкретно – на поведение Татьяны. Злился на нее Вадим страшно. И очень рад был, что в кабину «Опеля» сел один. Так как-то вышло, что Майя предпочла оказаться вместе с подругой в машине Тарханова, а Розенцвейг с ручным пулеметом устроился в кузове его машины.
Иначе наговорил бы он много чего еще. И невинным, и виноватым.
Надо же, умница какая!
Змея подколодная!
Вот так закладывать человека, с которым еще вчера утром разговаривала как с хорошим другом.
Делилась сомнениями и страхами, будто бы намекала, что в некоторых вещах доверяет ему больше, чем даже Сергею.
И на тебе! Добро бы, если такая умная, вовремя подсказать, что и как спрашивать, а то ведь и даже медсестрой себя никак не проявила. Жалась за спиной, только и сумела, что шприц подать… Стоп.
Что-то было не так.
Ну, Вадим, приказал он себе. Напряги память! Что ты такое интересное отметил?
Тархановский грузовик ушел вперед, а Вадим через пятьдесят метров остановился. Как раз напротив ложбинки, где только что закопали Гериева.
А ну-ка, если проверить кое-что? В суматохе боя и связанных с ним последствий он вроде упустил некоторые медицинские тонкости. В гражданской больнице такой промашки не допустил бы. Да и в другом месте. А тут вдруг…
– Я сейчас! – крикнул он Розенцвейгу в кузов. Повод придумал, будто Тарас Бульба. – Трубку обронил.
Вместо трубки он нашарил между пучками травы осколки ампулы. Старательно раздавленный ногой. Однако ничего не исчезает бесследно. Вот и на кусочке стекла он сумел прочитать синие циферки. Присвистнул тихонько. Маленькое такое различие. Не «0,1%», а «1,0%». Для пациента оказавшееся очень существенным.
Он выпрямился, помахал над головой заблаговременно зажатой в кулаке трубкой. Нашел, мол, все в порядке. И, вернувшись к машине, тут же зачерпнул табака из кисета.
– Поехали, Львович… Держитесь крепче.
Следующей записью на катушке оказался «Первый концерт Чайковского». Тоже неплохо.
Придерживая руль одной рукой, другой он подтянул к себе медицинскую сумку, открыл отделение препаратов для инъекций.
Ошибиться, конечно, возможно, но трудно. На коробке с однопроцентным гидрохлоридом адреналина красная полоса.
Вообще непонятно, для чего он оказался в этой сумке. В полевых условиях достаточно иметь обычный, 0,1-процентный раствор. Впрочем, гадать о целях и намерениях неизвестного израильского врача сейчас бессмысленно. А вот ошиблась ли Татьяна или наполнила шприц из смертоносной ампулы намеренно – подумать стоит. Он ведь сказал четко, совершенно машинально: «Адреналин, ноль один, один кубик». Неужто не поняла?
