К. Медведевич - Ястреб халифа
И тигр Митамы захихикал. Тарег прошипел следом:
— Власть у него над духами и джиннами, поди ж ты…
Черный страшный ореол и-Джама он видел ясно — ползучие дымные плети завивались вокруг тела одержимого, залезали тонкими мерзкими струйками в уши, в рот, ввинчивались между глаз и в пупок. На неровном камне свода пещеры, над головами раскачивающихся в вое радения дервишей висели, уцепившись когтями, десятки маленьких, с летучую мышь, и уже подросших, с гончую собаку величиной, крылатых черненьких тварей — с тупенькими выпуклыми глазками, с ощеренными пастями, утыканными игольчатыми зубами. Острые розовые языки длинно свешивались из раззявленных ротовых отверстий. Поголовье тварей питалось — на глазах по паучьи набухая и растопыриваясь перепончатыми крыльями.
Тарегу заволокло глаза яростью от одного воспоминания и он пробормотал:
— Я ему покажу, какая бывает настоящая власть над духами и джиннами, сукиному сыну, я там все по камушку…
Тигр Митамы хихикнул снова и сказал:
— Вот я и говорю — смертный дурак, ничего не понимает. Давно я не рубил головы дервишам, давно…
— Ты губу-то не раскатывай!..
— Да ладно тебе. Ничего он не сможет сделать, твой халиф, — особенно когда голова его… святого… уже будет красоваться на пике.
— Это точно, — медленно кивнул Тарег.
И нерегиль и меч переглянулись и рассмеялись — тихим, хищным, недобрым смехом.
Запахнув поплотнее стеганую фуфайку, вазир дивана барида, глава тайной стражи Исхак ибн Хальдун посмотрел на чернильное непроглядное небо — холодало, хотя в комнату, расположенную по последнем ярусе огромного дома над садом Линдарахи, вечерний стылый ветер не залетал. Огромный тополь за окном трепетал вывернутыми наизнанку серебристо-серыми листочками. Вазир вытянул шею и, рискуя вывалиться наружу, снова глянул через широченный подоконник мирадора. На этот раз Всевышний вознаградил его усилия — внизу, мимо ряда плоских длинноносых ламп, установленных вдоль белых тесаных камушков дорожки, мимо вымахавших до самой черепицы крыш тополей и затейливо стриженых кустов жимолости плелся нерегиль.
— О самийа!
Тарик поднял голову и остановился. В подсвеченной ароматическим маслом темноте ночи его лицо смутно белело.
— Я прошу тебя подняться ко мне, — тихо-тихо проговорил Исхак — он был уверен, что Тарик его прекрасно расслышит.
Пожав плечами, нерегиль свернул и поплелся к дверям дома.
Исхак вздохнул: крики эмира верующих, отраженные широким зеркалом пруда перед Охотничьим домиком, разнеслись по всему дворцу. Теперь о том, что самийа впал в немилость, знали даже подавальщики полотенец при кухне.
Исхак снова вздохнул: покойный халиф, отец Аммара ибн Амира, восемь лет назад приказал выволочь его, Исхака, за ногу из зала приемов. Незадолго до этого он приказал отрубить обе руки главному вазиру, старому Мервазу аль-Завахири, — в ведомстве хараджа[27] на того насчитали долг в пять миллионов дирхам. Однако на следующий день Мерваз приказал привязать обе отрубленные руки к локтям и явился в диван, сказав: "Повелитель верующих подверг меня справедливому наказанию, но не сместил с должности. Я здесь, чтобы служить ему". Халиф приказал отвести его домой и милостиво прислал палача туда — старого Мерваза обезглавили во дворе его дома, а не на помосте на базарной площади. Так вот, когда вооруженные гулямы выволокли его, Исхака, он думал, что не переживет следующей ночи. Но халиф, да благословит его Всевышний, велел всего лишь заковать его и отвести в тюрьму. Там Исхак и провел следующие пять лет — пока на трон не сел Аммар ибн Амир. Мальчик — да благословит его Всевышний и умножит его дни — обошелся с ним как нельзя лучше: велел освободить и вернул конфискованное имущество. Молодой халиф, шептались в переходах дворца, был мягок нравом и подобен ласковому котенку — слишком мягок, с нами, ашшаритами, так нельзя.
Вот почему Исхак ибн Хальдун был уверен, что и на этот раз для нерегиля все криками и ограничится. А зря, кивнул он себе. Если Аммар ибн Амир хотел утвердить свою власть на существом из Сумерек, он должен был возложить на шею самийа тяжелую руку — и не позволять нерегилю вести себя строптиво и непочтительно. Пара лет в зиндане сумеречнику бы не повредила — так шептались в переходах дворца. Сам ибн Хальдун тоже полагал, что мягкое вразумляющее наказание нерегилю только пошло бы на пользу. Долг халифа — смирять подданных, а полководцу нельзя давать много воли: даже если он верен престолу и соблюдает этикет, ему необходимо напоминать о хрупкости и мимолетности жизни. Халиф аль-Мутасим за гораздо меньшее велел заключить в тюрьму Афшина Хайдара ибн Кавуса. А ведь тот разбил киданей, смирил и низвел до корней травы бродячих сумеречников побережья, подавил восстание Бабека и мятеж в Шамахе — не зря аль-Мутасим провозгласил его Опорой Престола и наградил усыпанным драгоценностями таджем.[28] Но обвинение в измене вере пришлось как нельзя кстати — и Афшин умер в зиндане голодной смертью. А тут — заносчивое свирепое существо следовало научить истинам Аш-Шарийа: как в небе есть лишь одно солнце, так на престоле сидит лишь один властитель, и всякий допущенный пред его лицо за завесу должен быть счастлив, что ему позволяется целовать землю в пяти локтях от трона или правую руку под рукавом. Годик в подземелье — за такое назидание никто не упрекнет в жестокости, а Тарик поймет, какую честь ему оказывали, позволяя не только сидеть в присутствии повелителя — такова изначальная привилегия главнокомандующего, — но и избавляя от справедливого наказания палками за наглость и фамильярность в обращении к эмиру верующих.
— Приветствую тебя, о Исхак, — нерегиль, меж тем, показался на пороге.
С удивлением оглядевшись — Тарику еще не приходилось бывать в комнате Сабита, Исхакова вольноотпущенника, — нерегиль прошел по пыльному ковру и сел напротив Исхака на продавленную вытертую подушку. Сабит служил в Ас-Сурайа в ранге старшего подавальщика сладостей. Скупой изразцовый фриз опоясывал стены, решетки дверей рассыпались многоугольниками узоров — в остальном же жилище слуги оставалось бедным и скудным, как жилище всякого слуги. Сам Сабит, в ужасе подобравшийся при виде сказочного нелюдя, сидел со своими сыновьями у стены на голом полу. Угол комнаты отгораживала пестрая тканая занавеска — за ней слышался шепот и попискивания женщин: матери Сабита, его жены, троих дочек и молоденькой рабыни. Рабыню — полненькую сдобную девушку — слуге подарил Исхак. Сабит был преданным и смелым человеком — и не раз рисковал жизнью, доставляя старому вазиру сведения о жизни обитателей халифской резиденции: рахат-лукум, пахлаву и засахаренные орехи приносили и в комнаты хаджиба, и в дом главного вазира, и — самое главное — в харим.
— Я знаю о твоей опале, — сухо кивнул вазир.
С попавшим в немилость не позволялось разговаривать с прежней сердечностью. Исхак и так рисковал многим, позвав сумеречника в эту комнату.
Нерегиль лишь пожал плечами.
— Аммар ибн Амир — мягкий и милосердный повелитель, — ибн Хальдун решил все же утешить командующего. — Когда Исмаил ибн Аббад прочел ему касыду на «ба», и сказал вот такие беспримерные в своей наглости строки:
Ты сомкнул крылья над таглибитами,
И таглибиты навсегда побеждены (туглаб),
Аммар ибн Амир всего лишь воскликнул: "Хватит, ради Всевышнего!", и за этим не воспоследовало никакого наказания.
Тарик сморгнул и явно ничего не понял. Ибн Хальдун терпеливо объяснил:
— Глупый стихоплет произнес перед лицом повелителя верующих слово туглаб — поражение. Это дурное предзнаменование.
Нерегиль снова сморгнул — но лицо осталось бесстрастыным. Не будучи уверен, что существо из Сумерек его поняло, старый вазир снова пояснил:
— А когда Ибн Макатил пришел к его прадеду, халифу ад-Даи аль-Алави би-ллах, и прочел:
Не говори «радость», а скажи "две радости":
Локон ад-Даи и день Михраджан,
Повелитель верующих велел повалить его и всыпать пятьдесят палок, сказав: "Исправить его поведение я мог, только «наградив» его таким образом". В самом деле, кто же перед лицом халифа осмелится произнести: "не говори «радость»? Разве такое может понравиться повелителю?
— Действительно, — тихо откликнулся Тарик, не сводя внимательного взгляда с вазира и не меняя бесстрастного выражения лица.
— Но к делу, — кивнул Исхак ибн Хальдун и взмахнул руками, перекидывая за локти широкие рукава своей роскошной, шитой золотом фараджийи из куфийской ткани.
Золотые, с лазуритовой инкрустацией пуговицы, застегивавшие его длинное одеяние от широкого парчового ворота до середины внушительного живота, растопырились в петлях — с каждым годом ибн Хальдун прибавлял и весе, и в обхвате.
