Олег Радзинский - Агафонкин и Время
– Наконец-то, – удовлетворенно кивнул дотоле молчавший Магог. – А то шляются черт знает где. Службу забыли.
– Ай-да городовые! – поприветствовал задравших головы полицейских пляшущий в воздухе над кабиной Гог. – Перформанс продолжается! Здравствуйте, ребята! Еще идут старинные часы!
– Бом-бом, – согласился Магог.
И шар, внутри которого уже начали стихать стоны столичных работников культуры, качнулся и ударил в преградившую им путь полицейскую машину, сминая непрочное железо. Было слышно, как внутри шара закричали оставшиеся в живых люди.
– Вот, – удовлетворенно сказал Гог: – Искусство встречает жизнь. Наконец-то!
Кран двинулся и переехал искореженную полицейскую машину, раздавив не успевшего выбраться старшего сержанта Нифонтова. Послышались сухие щелчки выстрелов, отскакивавших от улучшенных предусмотрительным Магогом стекол кабины. Уцепившиеся за стрелу бумажные клоуны выхватили из карманов хлопушки и синхронно выдернули петельки. Из раскрашенных цилиндриков вместо конфетти выпрыгнуло пламя. Клоуны размахнулись и кинули хлопушки в преследователей.
Ибрахим оглянулся: улица Ильинка пылала, горела красивым сизым огнем. Горели здания с обеих сторон, горели, съеживаясь, как пластиковые фигурки, кричащие от боли люди, и разноцветное пламя бежало вдоль улицы, сопровождая кран – веселый праздничный эскорт. Он повернулся к Магогу:
– Куда, хозяин?
– Как – куда? – удивился Магог. – Это же твое новое джихад-такси: вперед – на Кремль.
* * *ХХ съезд КПСС изменил жизни многих. Нина Николаевна Никонова была одной из этих многих. Съезд коснулся, опалил ее судьбу ярким пламенем борьбы за идеологическую верность идеям Ленина (и за места членов Политбюро), оставив ожог. И до съезда Нина Николаевна ощущала неотъемлемую причастность к жизни советской родины, ее могучему ритму – биению державного сердца Союза свободных республик, а после – что и говорить: повернул, повернул съезд партии судьбу Нины Николаевны. Переиначил.
Кто-то, возможно, решит, что Нина Николаевна, узнав о разоблачении культа личности вождя народов, разочаровалась в идеях социализма, в достижениях Страны Советов и ее победах, завоеванных ценою нарушений соцзаконности. Мнение это, хотя и обоснованное, логичное мнение, тем не менее ошибочно: Нина Николаевна, признаться, была не столь уж сильно удручена критикой товарища Сталина, ибо обладала цепким, практичным умом выползшего на охоту насекомого. Вождь народов уже три года как умер, почил, а жизнь, жизнь продолжалась, и в этой жизни нужно было плести паутину, замирать, ожидая глупых мошек, быстро и ловко выбрасывать длинный клейкий язык, чтобы съесть зазевавшихся, пока не съели тебя. Разоблачили и разоблачили: горюй не горюй – хлеб с маслом на столе от этого не появится.
Будем честны: ни разоблачение культа личности, ни провозглашенный министром торговли Микояном новый курс на мирное сосуществование с капитализмом, из которого – крамола! – следовало, что насильственные потрясения более не являются необходимым этапом пути к новой общественной формации – социализму, ни даже критика тем же Анастасом Ивановичем сталинского “Краткого курса истории ВКП(б)” не разбили стойкое сердце Нины Николаевны. Не плакала она длинными, одинокими стародевичьими ночами от того, что ныне стали возможны условия для проведения мирным путем коренных политических и экономических преобразований в братских странах Азии и Африки. Не страдала, рассматривая портреты однажды репрессированных, а ныне подлежащих реабилитации видных партийных и советских деятелей. Не рвала на себе черной накладной косы в результате откровений Центральной Ревизионной комиссии КПСС, оглашенных ее председателем Петром Георгиевичем Москатовым (а там, поверьте, было чему подивиться).
Как они ни старались, но ни Хрущеву, ни Микояну, ни Москатову не удалось затронуть, уж тем более пошатнуть завидное спокойствие, непоколебимое ощущение жизненной устойчивости и отменное душевное здоровье, присущие Нине Николаевне.
Чем же ее задел ХХ съезд? Как поворотный момент Страны Советов отразился на ее отдельной жизни? Что стало решающим фактором, повернувшим ее судьбу?
Очень просто: в Советском Союзе перестали производить паровозы.
Мало кто помнит об этом судьбоносном решении, принятом (единогласно) на знаменитом съезде Компартии – результат доклада председателя Совмина Николая Александровича Булганина. А зря: съезд постановил прекратить строительство паровозов и начать массовое внедрение на советских железных дорогах тепловозной и электровозной видов тяги. Так ХХ съезд поменял жизнь Нины Николаевны, что в результате почти сошла с рельсов, словно потерявший управление поезд.
С ранней юности Нина Николаевна была влюблена в паровоз. Паровозы в 30-е годы, когда молодая Нина Никонова, только окончившая курсы секретарш-машинисток, заступила на службу в Наркомат путей сообщения, носились по просторам решительно вступившей на путь индустриализации страны, наполняя ее необъятные земли мощью требовательных гудков и клубами черного, от сожженного в топках угля, дыма. Здесь, кстати, приличествует отметить, что паровозы в отличие от сменивших их тепловозов, работающих на дизеле, были всеядны: их основным преимуществом была многотопливность. Они могли работать как на угле, так и на дровах, торфе, мазуте и отходах производства – строительной щепе, опилках, макулатуре и даже зерновой шелухе. Надобно сказать, что при топке зерновой шелухой тяговые возможности паровоза существенно снижались, но зато какая экономия! Обеспечь машинистов мешками с семечками и заставь безостановочно щелкать, и на тебе – готовое топливо для котла.
Все, все без исключения советские люди любили паровозы. Да и как было не любить стальных неукротимых красавцев – величавость, мощь и какая-то непобедимая степная сила таились в огромных машинах. Гудел котел, ходил поршень, двигались огромные колеса – тайна, загадка преобразования зерновой шелухи в тягу. Было в паровозах нечто неизбывно сексуальное, нечто сродни тайне зачатия: поршень-фаллос, топка – вместилище, мистерия погружения и превращения энергии в нечто иное – движение. И как в разрывающемся от страсти сердце внутри котла клокотал огонь.
С первой минуты, когда молоденькая Нина Никонова покинула родное село, спрятавшееся (безуспешно) от продразверстки в орловской лесостепи, Нина полюбила паровоз. Она стояла на продуваемом теплым ветром полустанке, ожидая состав, и он, как добрый молодец, обещанный сказками бабушки Аксиньи, умершей в прошлый год от живота, появился, трубя о своем приближении – трубя и требуя, трубя и требуя, требуя, требуя. Паровоз звал ее, Нину, он приехал за ней, и напуганное горячими грезами девичье сердце послушно забилось в унисон с возвратно-поступательным движением поршня парового котла – тук-тук, тук-тук, тук-тук. Она всматривалась в несущийся к ней стальной цилиндр, неостановимый, мощный, извергающий черный дым индустриальный фаллос, и горячая слабость охватила Нину – от перехваченной матерчатым пояском тонкой талии вниз. Она узнала свою судьбу, распознала своего суженого – двухцилиндровый тендерный паровоз. Он был нетерпелив, неукротим, неистов, и Нина Никонова отдалась ему, прыгнув в омут страсти, как в раскаленную, пылающую мазутным жаром топку.
Жизнь ее решилась на том полустанке: Нина Николаевна принадлежала паровозу и осталась ему верна. Доехав до Москвы, она устроилась на курсы секретарш-машинисток, не зная толком, чему будет учиться, влекомая чудесным словом “машинистка”, напоминающим о ее стальном, кипящим угарной похотью женихе. В общежитии совслужащих, где она получила койку в комнате с шестью другими девчатами, Нина прятала под комковатой подушкой фотографию красавца-паровоза ИС20–8. Уже ходили по стране новомодельные ИС20–16 с обтекаемым, закрытым для большей аэродинамичности кожухом, но Нина оставалась верна традиционному цилиндрическому ИС20–8 с открытым осево-приводным механизмом, позволяющим видеть вращение больших черных колес. Ей нравилось его открытость, откровенность, выставленная напоказ мощь. Таким Нина увидела его на полустанке и осталась верна навсегда.
Первая любовь – самая крепкая.
“ИС”, кстати, обозначало серию локомотивов “Иосиф Сталин”. Флагман советского паровозостроения. Как такому откажешь?
Ему и только ему Нина Николаевна хранила верность всю жизнь. Она отвергала неловкие ухаживания сослуживцев по Наркомату путей сообщения, а также притязания отдельных красноармейцев, пытавшихся заговорить с нею на улицах Москвы. Тоненькая, сухенькая, со вздернутым подбородком, в черном костюме с поддетой под него белой блузкой, Нина Николаевна провела жизнь в грезах о несущемся к ней на всех парах в клубах черного дыма ИС20–8. Придя после работы в полученную после войны комнату в большой коммунальной квартире на Солянке, Нина Николаевна грела на общей кухне сготовленный в воскресенье на всю неделю суп, уносила горячую тарелку к себе, нежадно ела и, аккуратно обтерев рот, доставала альбом с вклеенными в него фотографиями дорогой ее сердцу стальной машины. Она глядела на снимки, вырезанные по большей части из газет и журналов, и сладкая истома охватывала Нину Николаевну – окутывала, топила в себе, подчиняла. Голова ее начинала кружиться, ей становилось жарко, мелкие мурашки принимались бегать по низу живота, и Нина Николаевна откладывала альбом: ее взор мутился, и она не могла видеть ясно. Отдельные, рваные образы спешащей, стучащей, гудящей машины перемежались в ее голове с чем-то темным, запретным, и появись сейчас паровоз в ее комнатке, она бы не задумываясь бросилась под его стучащие колеса – требующая жертвы колесница Джаганнатха. Эротика гибели под неостановимым вращением колеса, отголоски индуистских культов – родовое сознание общих для нас индоевропейских корней, Анна Каренина, наконец, – все это звало Нину Николаевну соединиться, совокупиться с ИС20–8.
