Побег из волчьей пасти - Greko

— Коста! — раздался насмешливый голос Спенсера. — Тебе нужно научиться скрывать свои чувства!

— И тебе не стыдно⁈ Что подсматривал?

— Нет!

— А ещё считаешь себя джентльменом!

— Да, я джентльмен! А ты, Коста, влюбился!

— Пошёл к чёрту!

Эдмонд рассмеялся.

— Я лучше посплю, — ответил он, удобнее укладываясь. — Я тебя понимаю, друг. Тамара — замечательная девушка. Ты же не станешь это…

— Нет. Отрицать не стану. Удивительная девушка!

— Но спешу тебя успокоить…

— Каким образом?

— Ты ей тоже нравишься. Я слышал это!

— Спи уже, оракул! Только, прошу, теперь засни по-настоящему!

Ответа не последовало. Вот, поди, теперь догадайся: на самом деле заснул или притворяется? Я вздохнул.

«Спенсер прав. Да и я это знаю. Я влюбился. Разбираться сейчас в этом — смысла нет. Копаться в себе тоже. Это — данность. А вот, что мне сейчас действительно нужно так — поспать. Утро вечера, как говорится…».

… — Коста! Коста!

Я вскочил. Совсем не утро. Глубокая ночь. Хриплый задыхающийся голос Спенсера. Очень напуган. Спросонья, шаря рукой, свалил свечу на пол.

— Что случилось? Война?

Наконец, поднял свечу. Руки дрожали, когда зажигал её. Подошёл к Спенсеру. Вид у него был ужасный. Пот градом. Майка насквозь мокрая. Судорожно дышит.

— Эдмонд, успокойся!

Я приладил свечу. Потом обнял Спенсера, приподнял, усадив. Поправил влажную подушку. Бросился за полотенцем. Начал вытирать пот с его лица.

— Потом. Потом. Это потом, — рукой куда-то указывал.

Я оглянулся.

— Будь любезен, дотянись до моего саквояжа в мешке.

— Что-то нужно?

— Да, да. Там сверху…

Я уже рылся в мешке. Достал его записи.

— Да, да.

— Эдмонд, сейчас не время делать записи! Прости, но ты и карандаша в руке не удержишь!

Спенсер попытался засмеяться.

— Мне всегда нравилось твое чувство юмора.

— Мне тоже нравится чувство юмора англичан. Но сейчас не об этом. Зачем тебе записи? Тебе нужно поспать.

— Это не мне.

— То есть?

— Это тебе.

— Эдмонд!

— Коста, прошу тебя… — Спенсеру пришлось несколько раз набрать воздуха, чтобы суметь продолжить говорить. — Прошу тебя, послушай…

Я кивнул, согласившись помолчать.

— Совершенно очевидно, что ты не выберешься из этой передряги с таким грузом, как я…

— Эдмонд!

— Коста, ты обещал… — Спенсер закашлялся.

Я замолчал.

— Сейчас нужно руководствоваться не эмоциями. Эмоции вообще, часто самый худший советчик человека. Сейчас нужно руководствоваться трезвой оценкой ситуации. И эта оценка, согласись, диктует единственно возможный выход. Ты должен бросить меня здесь, а сам должен выбраться. И выжить. Ты молод. У тебя вся жизнь впереди. У тебя сестра, племянник. Ты должен вернуться к ним. Или к девушке. Но прежде, это моя последняя просьба, сделай так, чтобы эти записи попали в руки моих соотечественников. Все-таки, это путешествие, как выясняется, оказалось главным делом моей жизни. И совсем не хочется, чтобы этот отчет сгинул вместе со мной… Так ты выполнишь моё последнее желание?

— Не выполнить последнее желание приговоренного к смерти⁈ Это негуманно и нецивилизованно! — я усмехнулся.

Спенсер напрягся.

— Опять ты шутишь? — вопрос выдавал его неуверенность в моем отношении к его речи. Практически, к собственному некрологу.

— Надеюсь, ты предложил мне это из добрых побуждений, желая сохранить мне жизнь. А не потому, что был уверен, что я с радостью ухвачусь за протянутую мне палку. Вздохну с облегчением, освобожденный из болота своих обязательств?

— Коста! Как ты мог такое подумать⁈ Нет, конечно! Я знаю, что ты человек чести и слова! Ты не раз и не два мне доказывал это. Как ты мог⁈ Но сейчас, посмотри! Очевидно, что я умираю!

Я отвернулся. Спенсер запнулся. Молча наблюдал, как я укладываю его записи обратно в мешок. Уложив, посмотрел на него.

— Это означает «нет»? — усмехнулся Эдмонд.

— Не только.

— Что еще?

— То, что ты больше никогда не будешь даже заикаться на эту тему.

Спенсер покачал головой.

— Но почему, Коста? Почему?

— Во-первых, потому, что ты не умираешь. Ты себе возомнил невесть что. Паническая атака. Только и всего.

— Нет, нет…

— Да, да. Это обычный кризис болезни. Её наивысшая точка.

— Пусть так! Но ты же знаешь, что после такого кризиса человек или…

— Никаких или. Ты выживешь!

— Почему ты так уверен? И что ты там копаешься⁈ — тут Спенсер попытался заорать, выказывая своё недовольство и недоумение.

Я улыбнулся. Последнюю минуту, демонстративно отвернувшись от Эдмонда, я копался в поклаже. Искал свежее бельё. Но более думал, что таким показным равнодушием смогу сбить его панику, привести в чувство. Нет, я не был уверен на все сто, что кризис закончится благополучно. Но и самому сейчас поддаваться панике, бегать с воплями и дрожащими руками было невозможно. А его естественная реакция на демонстрируемый мной зад в тот момент, когда он, по его же мнению, «прощался с жизнью», говорила о том, что «пациент, скорее жив, чем мёртв»!

Захватив свежее бельё, подошёл к постели «умирающего».

— Таак! — потянул. — Простыни, полагаю, тоже мокрые?

Спенсер растерялся. Кивнул. А дышал, между тем, уже чуть ровнее.

— Угу, — я задумался. — Тогда доспишь на моей постели. Ну-кась!

Я начал стаскивать с него исподнее. Эдмонд подчинился, как ребёнок.

— Помнишь, ты втолковывал мне, что у Англии нет ни вечных друзей, ни незыблемых правил — исключительно текущие соображения, конкретные задачи? — я тщательно вытирал его полотенцем.

— Да, конечно! И сейчас не откажусь от этих слов. Только не пойму: причем здесь это?

— Сейчас поймешь. Безусловно, исходи я из исключительно текущих соображений, я, конечно, должен был бы бросить тебя здесь, уж извини, подыхать. Или, даже раньше. В Кутаиси, например. Так?

— Дааа…– Спенсер выдавил согласие.

— Нет, Эдмонд. Нет. Может, стране и позволительно так себя вести, в чем я абсолютно не уверен… А, положа руку на сердце, считаю такое поведение и такие правила — попросту погаными. Но человеку так себя вести нельзя. Иначе — вымрем. И кому тогда нужна будет твоя Англия? Твои записи?

Спенсер молчал.

— Я расскажу тебе одну восточную притчу. Мастер и его ученик кладут кирпичную стенку в три кирпича шириной. Уже, практически заканчивают. И выясняется, что не хватает нескольких кирпичей, чтобы стена была готова. Мастер вздыхает. А ученик ему говорит, мол, в чем