Юлия Федотова - Опасная колея
Это была одна из худших ночей в жизни Романа Григорьевича. Было ему совсем плохо: жар начался, и укусы дёргало так, что даже спать не мог. Лежал на широкой лавке в какой-то красавской избёнке, смотрел в низкий потолок, думал разное. Где-то поодаль посапывали подчинённые, и он даже рад был, что не увидят, как он помрёт. Зато рядом сидел каторжный, гладил по голове и давал попить. Ему можно было жаловаться.
— Дядька Семён, я, когда дрался, нахватался чужой шерсти ртом.
— И что ж, — умиротворяюще журчал тот в ответ. — Всяко бывает в жизни. Я как второй раз в бега подался, так и ухнул в гнилое болото, насилу выполз. Помню, полон рот тины, аж носом полезло, и червяк какой-то на зуб попал, а может, и пиявка то была — сидит во рту и шавелится. Потом неделю с неё поносом маялся. А шерсть что, шерсть ерунда, плюнул — и нету…
Потрескивает свечка, подвывает ветерок в трубе, кто-то вздыхает за стеной… Томно, тоскливо.
— Дядька Семён, я скоро умру?
— Ну-у, придумал! Зачем же тебе помирать? Конечно, будет болеть, раз зверь подрал. Кошка, бывает, царапнет — и то разнесёт вдвое, а тут целый волк! Да только кто ж с этого помирает? Никто! Вот кабы горло перегрыз — тогда другое дело, тогда бы я первый тебе сказал: пора, барин, на тот свет собираться! А теперь — нет, не время… На-ко лучше ещё водички хлебни. Давай лицо оботру холодненьким… Полегше стало? Ну, то-то. А то выдумал он помирать!
Светит луна в окошко — круглая, полная — хорошо на такую выть.
— Дядька Семён, ведь меня оборотень кусил. Я тоже оборотнем стану, вдобавок к ведьмаку?
— Да как же ты им станешь, ежели ведьмак оборотня сильнее? Слабое-то колдовство на сильное не ложится, нешто не учили тебя в гимназиях твоих?
— Учили, забыл… Ай!
— Да ты не вертись, смирно лежи. Вот, опять кровь пошла. Погоди-ка, промокну…
Ходит сон по лавочке, а дрёма-то по полу. Все спят в избе — не спят сыскной с каторжным.
— Дядька Семён, хочу забрать её оттуда! Не надо ей там быть.
— Кого забрать, мил человек?
— Девчонку, что нас предупредила. В жёны её возьму.
— Вот те на! Как же ты возьмёшь её, когда сам дворянского звания человек, а она девка деревенская? И думать забудь, мой тебе совет. Это уж давно замечено: как благородный с простой сойдётся, или наоборот — так ни тому, ни другому счастья нет, горе одно!
— Почему?
— Да потому что один другому не ровня. Боги разными создали, разную судьбу назначили — негоже против их воли идти.
— Мы ровня с ней. Она волк, я волк — мы два зверя.
— Эх, милый! Звери — они тоже разные бывают. Разве кто борзую, или там, гончую какую с дворнягой простой сводит? То-то. Забудь ту девку, забудь! Не то и её, и себя погубишь, уж я знаю.
— Ведь я даже имени её не спросил…
— Вот и ладно. Забудется скорей.
Догорает свеча, оплывет на стол. Слабый-слабый, брезжит за окнами рассвет.
— Дядька Семён! Я тебе заплачу хорошо, ты завтра поезжай опять в Омёт. Днём-то волки не тронут.
— Да зачем же мне ехать туда, скажи на милость? Дрянное сельцо, бог с ним совсем.
— Нет, ты поезжай. Предупреди их. Скажи, пусть уходят с места, не мешкая. Пусть бегут за Волгу, в степь. Ведь я доложить обязан про оборотнево гнездо. А не я, так Листунов… Придут егеря, постреляют всех. И её убьют.
— Не убьют, что ты! Поеду, предупрежу. А ты поспи, поспи хоть часок, горюшко моё. Ведь извёлся совсем за ночь!
Рассвело. Поспела живая вода — закрылись, затянулись на глазах рваные раны, и жар спал.
А дядьке Семёну сколько ни лили на ногу — почти полведра — так и не помогло, так и остался хромым. Видно, много в жизни грешил. Правда, другая хворь, что заводится, когда долго человек сидит или наоборот, тяжёлое поднимает — та напрочь сошла, как и не было. Но о ней старый каторжник господам рассказывать не стал, постыдился.
Армейское начальство обрадовалось сыскным, как дорогим родственникам. Оно ни малейшего представления не имело о том, как следует воевать с бессмертными, и счастливо было, что кто-то другой готов взять эту ответственность на себя. Так что к чёрной горе их доставили в генеральских санях. А розвальни Сеньки Хромого выкатились на большую дорогу, да за лесочком незаметно свернули на Омёт.
…Она вырастала в чистом поле — гладкая как стекло, чёрная и зловещая. Очертаниями своими больше всего напоминала огромную морковь, воткнутую в землю обратным концом. В природе никогда не бывает таких узких и острых гор — они не могут существовать по физическим законам.
— Ох, высоченная! — Удальцев, запрокинув голову, разглядывал чёрную башню на вершине и невольно любовался — была в ней особая, мрачная красота, пугающая и притягивающая одновременно, жаль будет, когда рухнет. — Не представляю, как мы туда заберёмся? — и ответил сам себе. — Верёвка нужна! Если спустить сверху длинную предлинную верёвку…
«Сущее мальчишество! — усмехнулся про себя Листунов. — Верёвки, скалы, приключения…» А вслух сказал.
— Чтобы спустить сверху длинную-предлинную верёвку, надо сначала поднять таковую наверх.
Некоторое время Тит Ардалионович молчал, обдумывая его слова. Потом заговорил, осторожно, но многозначительно косясь на Романа Григорьевича:
— Моя нянька Агафья рассказывала, что ведьмаки умеют оборачиваться не только зверьми, но и птицами…
— А я не умею! — отрезал Ивенский твёрдо. — Хватит с меня и волка. В конце концов, мы в семьдесят четвёртом веке живём, или в княжеской Руси? У военных наверняка найдётся разведывательный аэростат, а ещё лучше дирижабль. А если нет — велим, чтобы обеспечили. Должна же от них быть хоть какая-то польза?
— Замечательно! — совсем по-детски просиял Тит Ардалионович. Конечно, ему было бы очень интересно узнать, сумеет ли его начальник стать птицей, или нет. Однако, полёт на аэростате или, того лучше, дирижабле, обещал стать куда более захватывающим событием.
Листунов же скептически заметил, что нет в этом ровным счётом ничего замечательного, потому что если Бессмертный чуть не угробил их на земле, то сделать это воздухе ему не составит ни малейшего труда. Тогда Роман Григорьевич потребовал от пальмирца альтернативных предложений; тот сник и умолк.
Аэростата дожидались три дня (для доставки дирижабля потребовалось бы полторы недели — слишком долгий срок). Жили в отличном, генеральском военном шатре с печкой и раскладными походными койками — это вам не грязная деревенская изба. Офицеры, просидевшие под горой полмесяца и наблюдавшие сокрушительный разгром своего войска, разительно отличались от самоуверенных наглецов из вагона; к сыскным они проявляли исключительное уважение и доброжелательность. Однако, Тита Ардалионовича не покидало неприятное ощущение, что на них смотрят, как на смертников, и за любезным обращением скрывается жалость. Вроде как порадовать хотят напоследок.
Заняться было нечем, время тянулось долго.
Листунов ходил играть в штосс, ему везло, и за спиной шептались, что это не к добру.
Тит Ардалионович часами самоотверженно торчал на морозе, наблюдая за башней. Всё пытался установить, нет ли каких признаков, указывающих, дома её хозяин, или в отлучке. Но случайно разговорился с молодым саратовским магом, и тот объяснил: чародею такой силы, что успел накопить Бессмертный, ничего не стоит практически одновременно находиться сразу в нескольких местах, поэтому об отлучке как таковой речи вести не приходится. Удальцев расстроился и тоже пошёл играть. Но тут же спустил тридцать рублей, расстроился ещё больше, забился в шатёр и там читал бесконечный скучный роман под названием «Пальмирские трущобы» — кто-то из офицеров одолжил.
Роман Григорьевич обретался тут же, в настроении самом мрачном. Подчинённые приписывали его дурное расположение духа нездоровью. На самом же деле, живая вода исцелила его полностью, оставив лишь лёгкую слабость, должно быть, в наказание за какие-то грехи. Причина меланхолии крылась в другом — он думал о Бессмертном. В голову вдруг запала совсем неподходящая мысль: каково это — знать, что жизнь твоя, в буквальном смысле слова, находится в руках врага? Такая тонкая, такая хрупкая, так легко её сломать — и тогда опять смерть, опять небытие… До тех пор, пока кто-то вновь не нарушит твоё посмертие ради собственных корыстных интересов. Быть сильнейшим колдуном этого мира, и одновременно безвольной марионеткой в чужой игре — это ли не подлинная трагедия? Право, есть за что возненавидеть род людской!
Скверно было на душе агента Ивенского. Потому что в ту пору он уже знал совершенно точно: не будет никакого подвига, не будет честного сражения Добра со Злом. Даже бегства из разрушающейся башни — и того не будет, никого не прибьёт, и живая вода останется невостребованной. Потому что таков его служебный долг: позаботиться о безопасности подчинённых, и, самое главное, заложницы-царевны, свести к минимуму все риски. И он знал, как это осуществить, понял в тот момент, когда в штабном шатре ему случайно попалась на глаза маленькая спиртовка.
