Николай Берг - Лёха
– Надо мной же смеяться будут!
– Если кто посмеет смеяться в лицо германскому солдату – прикладом в харю. Ты ж видал, как они это делают, так что повторить несложно. А за спиной – нехай смеются. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Бурят неодобрительно повертел головой. Ему наглядно привиделось, как заходят Леха и Середа в хату старосты, а там немец, да еще и в звании покруче этого труппенфюрера, и говорит Лехе: «Комм цу мир!»[100] А тот не готов: «Я-я, мир-мир!» Не развернется ведь потомок с винтовкой в тесной избе… А у артиллериста хоть и пистолет, да рука одна: по второй так настучали, что вон даже свежая кровь через повязку выступила.
– Ты, в общем, будь рядом. И по сторонам смотри. Интонации – ключ к успеху. Они должны быть не «своими» и одинаковыми. Мы же в плену побывали пару дней, слышали, как немцы разговаривают, можешь попробовать. Даже небольшое изменение манеры разговора сразу сделает его «чужим». Ты это учти, если припрет, и будешь по-немецки или по-английски говорить, – проинструктировал Середа.
– Учту, – буркнул потомок, немного обижаясь за то, что его списали в тыловики.
– Ты не сердись, – примирительно сказал режиссер, – сойдет все отлично, если видно, что солдату скучно, мерзко и вообще… Там еще будет вонюче и грязно, а возможно, будут блохи, вши и мыши. Общаться с местными – это выше тебя, а отвечать на вопросы уж совсем тыловой крысы, которая к тому же выше тебя по званию… но не может тобой командовать, это тоже не побуждает к монологам. Цеди сквозь зубы: «Йа, найн, натюрлих, даст ист гут, швайне унд шайзе»[101] да еще несколько слов-фраз – и хватит. Понимаешь?
Леха кивнул.
– Вполне достоверная роль выйдет, – заверил его Середа. – Лучше то, что ты сумешь нести с уверенным видом, прямо не отходя от кассы в долгий ящик. Про «звучит по-другому» – сообразят потом, если вообще сообразят. А вот если начать пыхтеть, придумывая ответ, при этом запинаясь и ломая язык, – это будет заметно всем и сразу. Да, полноценный разговор сымитировать не выйдет, но изобразить пару обменов предложениями все же, возможно, придется. Иначе, если зольдат одно «Яволь!» твердит не будет убедительно.
– Он золдат. Болтат не нада, – опроверг его построения бурят, не шибко сведущий в драматургии, но четко знающий военную службу.
Леха тем временем прислушивался к себе. Странные какие-то чувства получались. Вот совсем недавно он убил (причем ножом, в рукопашной) человека. По всяким фильмам и играм он представлял себе два варианта последующих событий – если брать западный подход, то это должно было быть совершенно незаметно для организма. Убил – как плюнул. Никаких эмоций. По всяким интеллигентским терзаниям-метаниям отечественного производства – он должен был заламывать руки, рыдать и предаваться моральным мукам за то, что он – «Убил! Человека! До смерти!» Странным было то, что оба варианта не работали. Он ощущал совершенно иное. Трудно формулируемое, как и все в человеческих чувствах.
Бурят с Середой тем временем высыпали то, что было в велосипедных сумках, на плащ-палатку.
– Прямо хоть на Сорочинскую ярмарку поезжай и лавочку открывай, – заявил почему-то довольный артиллерист, который с удовольствием копался в разложенной массе вещичек. Бурят тоже выглядел довольным.
«Ну да, мародерка – это святое», – вспомнил Леха базовый принцип большинства компьютерных игр. Но тут он был не вполне прав, потому как поблизости нет ни одного торговца, а вот каждая из вещичек могла в нищем лесном быту оказаться очень и очень полезной. Очевидно, немцы хорошо разбирались в том, что надо таскать с собой, и все, что было на плащ-палатке, оказывалось нужным в походной жизни. Особенно почему-то обоих спутников порадовали компас, мыло, фонарик, спички и бритва. А так там были и булавки, и какие-то инструменты, и ложки-вилки (как та, что у Жанаева оказалась), и ножницы, и неожиданный маникюрный набор, и баночки с чем-то, и даже лакированное деревянное яйцо.
– Гляди-ка, безопаска! И лезвия есть свежие, – обрадованно сказал Середа.
– Э, ты что, бриться затеял? – всерьез удивился менеджер.
Красноармейцы уставились на него с недоумением.
– А ты что, не будешь? – поднял брови домиком артиллерист.
– Дык и немцы были небритые, я специально глянул, да и на мордасах у меня шерсти совсем мало, да и не хочется фрицевским бриться. Он, может, больной какой был! – начал отбрехиваться потомок.
– Небритый красноармеец – позор части! Не может красноармеец ходить небритым! – веско и уверенно заявил Середа.
– Так мы же как немцы идем, – напомнил Леха, глядевший на все эти приготовления к бритью с явным недоверием.
– Но по сути мы все же красноармейцы, а?
– Ты сам говорил, что для исполнения роли надо в нее вжиться, а тут толкуешь, что мы красноармейцы. И как мне после такого прикладом по башке крестьянам стучать?
– Ты будешь бриться или как?
– Не буду!
– Тогда я сам тебя побрею.
– Я не дамся!
– Жанаев подержит. Актер, как и красноармеец, должен быть бритым. Жанаев, подержишь?
Тот кивнул, улыбаясь.
– Ладно, черт с тобой: брей, если уж приспичило. Зануда! – сказал обреченно Леха.
– Морду подставляй и щеки надуй, а то с пальцем брить придется, – не вдаваясь в дискуссии, заявил артиллерист. Он уже успел намочить волосатый помазок, взбить пену на куске мыла и теперь с видом вдохновенного скульптора, собиравшегося сделать первый удар долотом по глыбе мрамора, оглядывал физиономию Лехи.
Потомок понял, что не переспорит, потому обреченно смочил лицо водой из фляги и, только успев спросить про «с пальцем», подставил физиономию.
Намыливая вонючей пеной Лехину щетину, Середа с видом заправского парикмахера вел светскую болтовню, поясняя, что для старых, морщинистых харь, чтобы пробрить все складки, давали за доплату соленый огурец и, катая его во рту, клиент таким образом давал возможность пробрить все как надо. А если у клиента денег мало или скуп попадался – тогда цирюльник своим пальцем в рот ему влезал и изнутри щеки растягивал.
Неожиданно Леха вспомнил анекдот, который читал в той, прежней жизни, в каком-то бульварном журнале, – из тех, что предлагают вам пятьсот сканвордов по цене одного – то ли «Погуляй!», то ли «Наливай!»… а, вот: «Отдохни!» И был этот анекдот настолько в тему рассказа Середы, что Леха неволей рассмеялся, а так как под бритвой смеяться – чревато для здоровья, то Леха захрюкал, пуская сопли и слюни, едва не забрызгав артиллериста.
Тот замер с бритвой и удивленно уставился на Леху.
– Ты чего?
Леха наконец смог рассмеяться нормально, от души. И пояснил:
– Анекдот вспомнил.
– Ну так давай рассказывай, – потребовал Середа.
– Пришел мужик в парикмахерскую бриться. Парикмахер ему говорит: «У вас щеки впалые. Вот, возьмите и положите за щеку». И дает мужику деревянный шарик. Мужик его засунул в рот, парикмахер начал ловко и быстро брить. Тут мужик спрашивает: «А шо, ешли я ехо прахлачу?» А парикмахер ему спокойно так: «Ничего страшного. Просто завтра принесите обратно. Не только у вас впалые щеки… Да вы и не первый его проглотите».
Середа секунду смотрел на Леху и оглушительно заржал, тут же, впрочем, одернув себя и продолжив смеяться на полтона ниже. Жанаев только тихонько поскрипывал, глядя на улыбавшегося во все тридцать два зуба Леху. Отсмеявшись, Середа продолжил.
Щетина хрустела под бритвой, было больновато, но терпимо. Лицо у Лехи было пока без морщин, и палец в рот ему Середа совать не стал.
– Ну теперь давай я тебя, – мстительно заявил Леха.
– Вот те кукиш с маслом, чтоб я тебе свое личико доверил, – рассмеялся артиллерист.
– Так ты же не видишь, где не побрито, – начал было потомок, но артиллерист ехидно показал ему зеркальце плешивого франта, которое и попросил Жанаева подержать; довольно ловко действуя одной рукой, побрился.
Бурят тоже использовал возможность, хотя у него растительности было еще меньше, чем у Лехи. Умылись, действительно как-то полегчало. И наконец, священнодействуя, Середа капнул из замысловатого трофейного флакончика пахучий одеколон, пошлепал мокрыми ладошками всем троим по бритым местам. После этого, поглядывая в сторону быстро двигающегося к закату солнца, артиллерист с бурятом спешно стали разбирать вещи, прикидывая, что может пригодиться в походе на село.
Леху тем временем распирало. Нет, то, что он убил немца, не было ему безразлично. И угрызений совести не было совершенно. Может, если б он зарубил старушку топором, что-то бы и возникло, но он свалил в относительно честной драке вполне себе бойца – и потому сейчас его перло и дуло. И странным образом ощущения эти были сродни тем, что испытал он после той дикой судорожной истомы, когда любил красивую вдовушку в покинутой деревне. Сразу и не сказать, что за чувство. Скорее так – легкости и необратимости. Эдак раз – и все. И теперь – навсегда! Левел ап! Ликование какое-то, почти пьяное. И даже не ликование вроде. Ликование – это не совсем, пожалуй, верно, а вот могущество, не «всемогущество», а которое от слова «могу» – то да, ближе вроде. Ну собственно, то же самое было, например, при недавнем освоении гусеничного «Кеттенкрада», при первом в жизни прыжке с парашютом в прошлом году – опа, я могу так! Я – могу! И – странное ощущение реальности. Очень острое. Запахи, вес, звуки – все как-то по-иному. Запахи стали отчетливыми, глубокими, насыщенными и густыми. Как после первитина. И вкус, и запах крови. Словно наркотика хапнул снова…
