Ставка больше, чем мир - Александр Борисович Чернов
* * *
Когда ему стало ясно, что круговорот событий благодаря знаниям посланцев и его личным, каждодневным трудам отвел страну от роковой черты, он испытал истинное чувство блаженства. Оно впервые овладело им после Шантунга, вечером того дня, когда он говорил с рабочими, взбаламученными всеми этими виттями, гапонами и разной эсеровской дрянью. Когда его слова предотвратили кровь и трагедию, а затем Банщиков выложил на стол перед ним два «браунинга» со словами: «Вот так должна была выглядеть ваша смерть, государь. Но, слава богу, сегодня у вас все получилось!»
А потом случилось это… эта мерзость, осознав которую, он почувствовал, будто ему на голову выплеснули ведро с нечистотами. Причем – кто?! Самые уважаемые старшие родственники. Брат отца дядя Владимир. И с ним – «смиритель финнов» Николаша…
На этом все блаженство закончилось. Жизнь вновь показала свой звериный оскал. Причем оттуда, откуда он совершенно не ждал! И даже окончательная победа в войне над япошками, блистательные триумфы Гриппенберга и Руднева в самом конце ее не смогли рассеять в глубине души мутного, зловонного осадка, что оставил этот бескровно, в зародыше задавленный заговор.
А дальше почти без перерыва – истерики матери, непонимание с Сергеем и Эллой, даст бог временное, доклады Зубатова и Плеве о брожении умов в гвардии и гневном ропоте в дворянских собраниях…
«Можно подумать, все они не понимают, что Дума и Конституция – хоть и горькое, но спасительное лекарство от тяжкой, запущенной болезни. Понимают прекрасно. Но наивно думают, что раз война выиграна, народ ликует, то все теперь можно оставить по-старому, как будто и не было обещаний государю своему народу. Да, можно! Но только до нового взрыва, момент которого мы уже вряд ли сумеем точно предугадать и не успеем на него вовремя среагировать. А если, не дай боже, бунт наложится на долгую, тяжелую и кровавую войну, на мятеж генералитета, как об этом рассказывал Михаил?
Нет уж, любезные дамы и господа, лучше нам с вами, потеряв меньшее, спасти самое главное и дорогое – внутренний мир и порядок. Не заставляйте меня, пожалуйста, быть резким с вами. Да, я незлобив, но всякому терпению есть известные пределы. Видит Бог, как же мне не хочется за них заходить!..»
Никакие победные фанфары, никакой треск и шум вильгельмовской лести, даже тихие домашние радости и уверенность в том, что болезнь Алеши, благодаря знаниям Михаила, переносима, не могли избавить Николая от накатывающихся порой приступов мрачной меланхолии. Ведь все так, как ему предсказывал Михаил с его друзьями: угрозы известных им бед удалось избежать, благодаря так называемому «послезнанию» его нежданных друзей. Но приходится сталкиваться с иными, новыми проблемами, о которых никто не предупредит и не подскажет – где гарантированно верный выход.
Конечно, вся та бесценная информация, которой обладали иновремяне, помогает уверенно принимать оперативные решения. Но расклады на «мировом игровом столе» меняются быстро. Даже слишком быстро…
Может быть, эти четверо принесли сюда с собою из будущего и тот безумный темп, в котором они жили там и к которому привыкли? Ту скачку мировых событий, которая почти не оставляет времени главе государства на неторопливую оценку их и холодный расчет своих ответных ходов?
Вместо классических шахмат – блиц? Вместо обстоятельной охоты загоном и засад на номерах – стрельба по вальдшнепам? Только вальдшнепы эти уж больно похожи на летящие в тебя снаряды. И искупает ли сумасшедший азарт «большой мировой игры» эту каждодневную, ежечасную опасность?
Николай в задумчивости улыбнулся, вспоминая свои переживания и душевные муки тогда, на распутье, год назад…
Но сколько нового и потрясающе интересного открыли они ему, эти четверо! Он смог заглянуть в мир будущего. Представить себе не как картинки в книжках француза Жюля Верна, а как живые и осязаемые, летающие корабли и атомные субмарины, поезда, мчащиеся со скоростью в десять раз быстрее ныне существующих, ракеты Циолковского, увозящие людей к другим планетам…
И все это сделает, всего достигнет русский народ. Российский народ. Его народ! Люди, которым предстоит жить в великой Российской империи. И разве не стоит риска, на который сейчас он дерзнул пойти, то, чтобы они намного быстрее овладели этими чудесами? Чтобы не было миллионов бессмысленных смертей в ненужных, преступных войнах? Чтобы не рушились храмы, а брат не шел на брата?
– Стоит, конечно. А был ли у меня выбор? Вопрос риторический… – Николай отложил трубку, с удивлением прислушиваясь к внезапно возникшему где-то впереди шуму.
Какой-то треск, отдаленные удары. Скрипнув тормозами, поезд сбрасывал ход.
* * *
Семь человек в меховых папахах и длиннополых шинелях с башлыками, вполне сносно защищавших их владельцев от холодного, порывистого ветра, задувавшего с запада, неторопливо продвигались по раскисшей от недавно закончившегося снежно-дождевого заряда полевой дороге.
Двое первых ехали налегке, верхами, с пиками в бушлатах и с драгунками за плечами. Четверо их спутников месили сапогами грязь, ведя в поводах изрядно нагруженных лошадей. А седьмой восседал на одном из двух крепких коней, впряженных в доверху затаренную всякой всячиной подрессоренную повозку – бывшую санитарную двуколку русского армейского образца. Сзади нее шли на привязи, то и дело перефыркиваясь о чем-то своем, лошадином, две кобылки под вьюками…
– Так что, казаки, доехали, что ль? Аль нет ишо? Поликарпушка, ну-ка глянь: не та ль приметная сопочка двугорбая, что ты нам давеча сказывал? – Семен ткнул нагайкой в едва проступивший вдали, на фоне чуть приподнявшихся мрачных снеговых туч, темный абрис высокого холма с двумя четко очерченными вершинами.
– Она самая и будет, Семен Михалыч. Только далёко еще. Высота-то у ней – добрая. Часа три пути нам. А то и все четыре. С двуколкой быстро не скакнешь…
– Ох, уж мне эта двуколка! Знамо, верхами, да с кониками под вьюком, давно бы на рысях добежали. И дернуло ж меня ее взять… – вздохнул в сердцах казак-возница.
– Ладно, не кручинься, что долг на
