Андрей Дай - Поводырь (СИ)
При вхождении любого-каждого документа в любое подразделение, он откладывается в третий, самый дальний ящик. И совершенно все равно, что это за документ. Инструкция из министерства или прошение от крестьянина.
— Исключение, — грозно нахмурился я, — у вас будут лишь для тех бумаг, что придут к вам на стол с моей подписью. Но о том я скажу отдельно.
Вошедшая папочка тихо ждет своего часа, пока податель его, либо начальник, не поинтересуется судьбой своего послания. Тогда документ перекочевывает во второй ящик. И продолжает дремать уже там.
— Ваше превосходительство, — выкрикнул кто-то из плотной группы самых многочисленных, загруженных и низкооплачиваемых писцов и секретарей. — А если о документе вообще никогда никто больше не вспомнит?
— Так это же отлично! Пять лет собирания пыли в вашем кабинете, закончатся для этих бумаг в архиве.
Во втором ящике дела ждут нового толчка. И принимаются в работу, только достигнув почетного первого ящика. Этим не хитрым способом бюрократы моего времени отсекали более половины никчемных инструкций, спущенных сверху фантастических рекомендаций и требований предоставить никому не нужные отчеты. То есть — откровенное бумагомарательство.
Что же касается тех вопросов, которые приходят с визами непосредственного начальства или даже лично от губернатора, то есть — меня-любимого. Это уже вопросы политические, и с ними обычно не все просто. Тем не менее, и здесь не стоит сразу бросать все и кидаться исполнять.
В каждой конторе этот непростой вопрос решают по-своему. Где-то начальники особым образом сдвигают скрепку, отдавая этим сигнал — отложить до особого распоряжения. Или подписывают документы в разных местах — справа в стол, слева на стол. В иных местах используют разноцветные чернила. В Томской администрации я использовал синюю ручку. А черной визировал те бумаги, что предназначались для немедленного исполнения. Здесь у меня такой роскоши не было. Зато ни кто не запрещал использовать карандаш. О том я и постановил — видишь карандаш — откладываешь. Чернила — хватаешь, подпрыгиваешь и бежишь работать.
Ну и конечно, все эти «фокусы» должны оставаться небольшим нашим внутренним секретом. Ничего криминального в предложенной схеме нет, но недовольство министерств, вскройся такое систематическое игнорирование бумаг, гарантировано. Об этом тоже не забыл упомянуть.
Такие вещи вообще отлично сплачивают коллектив. Когда мы, все вместе, против них. Вот мы — какие хитрые молодцы. И жалованье у нас повыше прочих, и работы поменьше… Это конечно все — иллюзия, но стойкая и сердцу приятная.
Начиная со вторника подвергся настоящему нападению столоначальников, принявшихся бегать ко мне за консультациями. Опыта применения новой системы ни у кого кроме меня еще не было, и у сотрудников возникало масса затруднений в определении ценности того или иного документа. Так оно всегда происходит, пока секретари не научатся самостоятельно определяться. Но, пока начальникам среднего звена пришлось ходить ко мне.
Приходилось терпеть и помогать. Тем более что это отвлекало от разбора жалоб недовольных «отлучением от кормушки» пойманных с поличным на поставках по завышенным ценам купцов. Пришлось с помощью Миши писать распоряжение о проведении всех будущих закупочных операций присутствия на суммы от ста рублей и выше методом обратных аукционов. Это когда договор подписывается с тем из поставщиков, кто предложил самую низкую цену при равном или лучшем качестве. Дело для 19 века новое, и я надеялся, что комбинации с подставными купчиками изобретут не сразу.
За бюрократической суетой пролетела неделя. От жандармов не было ни слуху не духу, и даже Карбышев лишь разводил руками. Видимо у майора не очень хорошо получалось разоблачить заговор, которого, скорее всего и не было вовсе.
12 мая, между двумя и тремя часами пополудни, к верхним причалам, в районе торговых рядов, под приветственные гудки причалил шестидесятисильный пароход Адамовского. На выкрашенном белой краской защитном кожухе гребных колес, сверкающими на солнце буквами значилось — «Уфа». За собой кораблю тянул какое-то недоразумение, опрометчиво названное баржей.
Плоскодонное деревянное судно. Метров пятьдесят в длину и не больше семи в ширину. На носу и корме небольшие надстройки — будки. Кормовая пониже носовой, и на ее крыше расположено кормило — здоровенная жердина присоединенная к широкой лопасти руля. Ни какой палубы, а, соответственно, и трюма не существовало. По сути это был увеличенный вариант тех ладей, на которых триста лет назад Ермак Тимофеевич где-то здесь в окрестностях хулиганил. Представить, как на этом судне смогут разместиться почти триста человек и столько же лошадей, я так и не смог. Единственным вариантом мне виделся метод тетриса…
До даты отплытия оставалось одиннадцать дней, и мне срочно требовалось не только найти вторую баржу, но и каким-то образом уговорить хозяина пароходства — Юзефа Адамоского — тянуть не одну и две сразу. Притом, что он уже наверняка, по моему же совету, взял подряд на перевозку груза до Барнаула или Бийска. Да и я тоже хорош! Что мне стоило уточнить в договоре грузоподъемность требующегося судна? И с чего я решил, что баржи из моего времени и в середине девятнадцатого века должны быть одинаковыми? Вполне могло оказаться, что и стосильного тецковского «Дмитрия» могло не хватить, чтоб толкать ту стальную махину из 21 века против течения.
— Ох и шельма, этот Оська, — крякнул Николай Наумович Тюфин, основатель и главный хозяин портового Черемошнинского хозяйства. — Энти поляки токмо друг за дружку и держацца. Остальные-то для их навроде псякревников — собак шелудивых, значицца. Шож он, не ведал, тля, что Ваше превосходительство к Алтаю армию повезет? Знамо — ведал. А завместо баржи грузовой, он те, Ваше превосходительство, паузок самосплавный поставил. Вишька нос экий, прямой да грубый…
Кровь прилила к лицу. Действительно почувствовал, как покраснели щеки и уши.
И все-таки, я, не смотря на обрусевшее немецкое тело, остаюсь русским. Понадобилась хорошенькая встряска, чтоб мысли, так мучавшие меня две недели, сложились в единую, стройную и даже — красивую картину. А «невинный» обман Адамовского… Чтож. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
— Пароход-то дашь? — успокоившись, и даже досадуя, что приходится терять время на такие пустяки, поинтересовался я у Тюфина. — С баржей.
— Неа, Ваше превосходительство. Не дам, — грустно сказал купец. — Насадов парусных хоч пять штук бери. Даже денег за них не спрошу. Только людишек корми на их. А уж из Бийской крепости я, поди, отыщу чево в Томск на них сплавить.
— Насады большие? Отставать, наверное, от парохода станут?
— А и станут, да не слишком. Оська, поди, хоч лоции бумажные и бережет, а однова бестолку гнать машину не станет. Никто прежде поди в Бийск на машине не ходил еще… А суда, ясно дело, большие. На кой мне, на Оби-то матушке, лодки малые. Чай не рыбу рыбалю.
На том и договорились. Уже через неделю мой флот увеличился на пять действительно больших, палубных, с огромными — в половину хоккейной коробки — парусами, «фрегатов». Только их причаливание к пристани я пропустил. Занят был. С Кретковским общался. Очень уж интересная комбинация получалась.
Нужно сказать, что письма, призванные спасти жизнь Наследнику, я написал в тот же вечер. Четыре. Константину Победоносцеву — одному из любимых и уважаемых воспитателей Николая, и, что особо ценно — окончившему на пять лет раньше тот же ВУЗ, что и Гера Лерхе. Мы, как бы, были хорошо знакомы и я мог быть уверен, что он не выбросит послание в мусорную корзину, не читая.
Второе Ее Императорскому высочеству, Великой княжне Елене Павловне. Несколько другое по содержанию, но по той же причине, что и первое — она хорошо ко мне относится, и должна принять изложенную в тексте версию близко к сердцу. При ее связях и влиянии, добиться аудиенции у Императрицы легче легкого.
Третье — собственно Императрице. Честно говоря, собирался писать царю. Но не смог. Не нашел слов, чтоб одновременно пресмыкаться, как сейчас это принято, перед величием Императора, и докладывать о «заговоре».
Четвертое тоже адресовал не тому человеку, кому изначально собирался. Была идея отправить мою «кляузу» своему непосредственному шефу — министру МВД. Но сразу от нее отказался — не тот это человек, чтобы рискнуть настаивать, или поддержать меня в разговоре с Императором. Тем более что было еще два кандидата — князь Василий Андреевич Долгоруков, начальник III отделения Собственной Е.И.В. канцелярии и близкий друг Александра II и Николай Владимирович Мезенцев — восходящая звезда тайного сыска, начальник штаба Жандармского корпуса.
В конце концов, остановился на князе. Здесь реакция получателя меня интересовала в последнюю очередь. Четвертое письмо должно было показать — я сделал, что мог, доложил, куда следует. В то, что донесение Долгорукому будет расследовано без прямого указания царя, я нисколечко не верил.
