Владимир Романовский - Добронега
– Три дня!
– Да.
– И что же?
– Мария не придет на встречу.
– Потому, что она заперта в светелке?
– Не будь наивным. Вся охрана терема кормится за счет Марии. Если бы она хотела выйти из светелки, она смогла бы это сделать в любой момент. Но она не захочет.
– Почему?
– Она думает, что сможет таким образом спастись.
– От чего?
– От возмездия.
– Какого еще возмездия?
– Всякий, взявший на себя ответственность участвовать в событиях как член одного из шести семейств, должен на встречах предъявлять доказательства, что он имеет на это право.
– Какие?
– Амулет.
– А если не предъявит?
– Подлежит уничтожению.
Хелье вздрогнул.
– Марию убьют прямо в светелке, – сказала Эржбета холодно и жестко. – Мы не можем ей помочь.
– Что-то ты не то говоришь, – возразил Хелье. – До Константинополя мы доехали в два раза быстрее, чем любой гонец. За шесть дней. Если встреча назначена через три дня, не означает ли это, что у нас было всего девять или десять дней на все, с самого начала?
– Да.
– Но это же глупо. Понятно, что мы не успевали. Ты об этом знала.
– Нет.
– Что – нет?
– Не знала.
– Как это – не знала?
Эржбета колебалась.
– Я думала, – сказала она наконец, – что Константинополь ближе.
Не сплю ли я, подумал Хелье. Вроде нет, не сплю.
– Ты же бывала в Константинополе раньше.
– Да, – мрачно согласилась она. – Но раньше мне не приходилось лететь туда, сломя голову. Я каждую ночь где-нибудь останавливалась, а днем ехала неспеша.
– И ты подумала…
– Что если поспешить, то мы успеем. Я ошиблась.
– А когда ты поняла, что не успеем?
– В Корсуни. Бывают неудачи…
– К черту философию. Три дня?
– До встречи Неустрашимых?
– Да.
– Три с небольшим. Встреча в полдень четвертого дня.
Хелье сполз с ложа и распрямился, потягиваясь. Соображал он плохо, и это его раздражало.
– Три дня, – повторил он, натягивая сапоги.
– Что это ты? – спросила Эржбета, все еще сидя на постели. – Собрался куда?
Хелье не ответил. Проверив содержимое мешка и убедившись, что хартии и амулет на месте, он опоясался свердом и вышел. Эржбета вышла за ним. Не стучась, Хелье зашел в комнату Явана. Яван бормотал и ругался во сне. Хелье тронул его за плечо.
– Яван. Слушай внимательно.
Яван сел на постели. Свет от свечи, которую держала стоящая в дверном проеме Эржбета, падал на бледное заспанное лицо.
– Нужно спешить, – сказал Хелье. – И я спешу. Один. Объяснять некогда. Не торопись, езжай малой скоростью в Киев. Там и встретимся. Если Эржбета чего-нибудь выкинет, сверни ей шею, она мне надоела. Дира в обиду не давай. Все.
– Куда ты?
– Эржбета тебе все объяснит. А если заупрямится, выколи ей глаз. Пусть идет к болгарам.
Хелье прошел к двери и так посмотрел на Эржбету, что она сама посторонилась, давая ему дорогу.
В конюшне он разбудил Аристарха, дал ему монету, спросил о местонахождении следующей подставы, получил вразумительный ответ, сам оседлал лучшего коня, вскочил на него, и галопом вылетел на тропу, которая вскоре вывела его к хувудвагу, идущему вдоль побережья. Ехать предстояло через выжженные Базилем земли болгар где, в связи с потерей общего контроля над страной, хувудваги наверняка кишели разбойниками, но другого выхода не было.
***
Мария проснулась на рассвете и еще раз перечла письмо, прибывшее в светелку ночью таинственным образом, когда она дремала у окна. Кто-то проник в светелку. Кто-то. То, что пребывание в светелке вовсе не уменьшает опасность, Мария знала. И все-таки иллюзия лучше, чем отчаяние. Но вот и иллюзия разрушилась.
«В связи с событиями в Вышгороде», – говорилось в письме, – «встреча переносится в Пыльный Конец, в известный крог. Время остается неизменным».
Подписи не было, но писано было рукой Эймунда. Мария хорошо знала этот почерк.
Где же Эржбета и Хелье? Ведь Эржбета мне обещала, а Хелье такой преданный и действенный. Неужели они оплошают? Опоздают? Не сумеют? Девять дней прошло – за девять дней можно добраться до края света и вернуться, а Константинополь совсем рядом!
Может, на них напали по пути. Может, Васс сумел от них ускользнуть. Может, спьены Владимира приняли меры. Встреча – сегодня в полдень. Я погибла. Я погибла. Надежды нет. Никто не придет. Никто не спасет. В полдень! До Пыльного Конца еще дойти надо, а это целых полчаса. А уже рассвет! И уже три дня я мучаюсь, и тревога все нарастает, и некому довериться.
Через два часа после рассвета раздался стук в дверь. Мария вздрогнула всем телом. Но это всего лишь холопка принесла завтрак.
Пришел холоп – чистить нужник.
– Послушай, – сказала Мария.
– Да, княжна.
– Позови-ка мне охранника, который за дверью.
Охранник, молодой красивый парень, вошел и почтительно остановился у двери.
– Как тебя зовут?
– Сольдей.
– Сольдей, ты был когда-нибудь в Константинополе?
– Нет, княжна. Сожалею об этом. Говорят, очень красивый город.
– А знаешь ли кого-нибудь, кто был?
– Как же, знаю. И вояк, и купцов.
– Сколько туда ходу?
– Недели две или три, княжна.
– А если очень спешишь?
Сольдей задумался.
– Ну, – предположил он, – ежели уж очень поспешать… Дней десять-двенадцать, наверное.
– Туда и обратно?
– Нет, только туда.
– Ты что-то путаешь, – сказала Мария, холодея. – Ты, Сольдей, путаник, да? Я сама знаю людей, которые туда ездили и возвращались за неделю!
Сольдей замялся, хмыкнул, и улыбнулся.
– Шутишь, княжна?
– Нет, с чего ты взял?
– Да как же. Да ведь до Константинополя около тысячи аржей.
– Ну и что?
– Как – ну и что? Это же в день получается… сколько? … очень много получается в день. Это надо либо по воздуху лететь, либо рысью все время скакать, нигде не останавливаясь.
– Врешь, – почти крикнула Мария.
– Помилуй, княжна.
– Пошел вон. Нет. Вернись. Ты наверняка знаешь?
– Что?
– Что за неделю не обернуться гонцу?
Сольдей неловко засмеялся.
– Да, – сказал он. – Да.
– Вон отсюда.
Сольдей вышел.
Либо Эржбета такая же дура, как я, подумала Мария, либо этот дурак ничего не знает, и нужно кого-нибудь еще спросить, либо я погибла. Не на кого положиться! Не на кого!
***
За городом, в полуарже от Золотых Ворот, еще старых, олеговых, а не будущих блистательных, на небольшом холме помещалась сторожка. Когда-то она была военным стратегическим пунктом. Дежуривший в ней ратник обозревал местность, и первым замечал, когда вдруг с юга к Киеву приближалось войско. Если такое случалось, ратник вскакивал на коня и во весь опор скакал в Киев. Тут же запирались ворота, и Золотые, и все остальные, и гарнизон вооружался, залезал на стены, и сдерживал врага до тех пор, пока не прибывало могущее противостоять врагу войско.
С тех давних пор надобность в сторожке отпала. Спьены работали лучше дежурных и доносили воеводам о планах вражеской стороны еще до того, как войска супостата приводились в движение. Помимо этого, во время, описываемое в нашем повествовании, не Киев боялся осады, но соседи боялись киевской агрессии.
Тем не менее, несмотря ни на что, сторожка продолжала существовать, и в ней всегда дежурил ратник. Дань традиции ли, суеверие ли – все киевские князья продолжали оплачивать этот внешнегородный южный пост.
В день, о котором ведется речь, ратник проснулся через три часа после восхода солнца и вышел из сторожки поссать. Привычно оглядывая степные просторы, открывшиеся ему, освободив от портов хвой, он расслабился, вздохнул полной грудью, и вдруг внимание его привлекло нечто. Он вгляделся. Над горизонтом, в той стороне, куда вел юго-западный хувудваг, поднималось что-то, вроде бы облако, но темнее. Пыль, подумал ратник, вглядываясь.
Пыль просто так не поднимается. Кто-то едет, решил ратник. Должен ли я что-то делать? Он попытался вспомнить, что ему говорил воевода. Ежели идет войско, скачи в Киев, в детинец, и докладывай. Но это явно не войско идет. Если бы войско, пыли было бы больше. Значит, не войско. Что делать, если кто-то едет, но не войско? Вроде бы на этот счет никаких инструкций не было. Значит, ничего делать не нужно.
Заржала привязанная к стояку лошадь. Ратник оглянулся на нее, подошел, потрепал по холке, и снова воззрился на горизонт.
По широкому хувудвагу летел к Киеву одинокий всадник. Конь под всадником хрипел, почти не мигал, исходил пеной, но воля всадника не позволяла коню ни замедлить безумный бег, ни споткнуться, ни даже просто грохнуться наземь и тут же умереть. Глаза коня налиты были кровью, губы разодраны, невыносимая боль терзала ему ноги, но он не смел выйти из бешеного ритма. Сам всадник, с повязкой, закрывающей нижнюю часть лица, защищающей нос и полуоткрытый рот от пыли, с дорожным мешком, привязанным к гашнику, с кровоточащими ладонями, с режущей болью в коленях, в паху, под мышками от натертостей, с пересохшим горлом, сам не знал, жив ли он, мертв ли, но знал, что есть небо, есть земля, есть хувудваг, и есть цель. Пространство пульсировало вокруг, то сжимаясь, то редея, время вело себя странно, свет и звук существовали в искаженной, захлебывающейся гармонии, и только одно слово раздавалось в воспаленном мозгу – успеть, успеть, успеть. Более ста лет существовал юго-западный хувудваг, учрежденный Олегом, укрепленный Владимиром, видел он и пеших, и конных, и мирных и военных, паломников и спьенов, видел приходы и уходы войск. Но не видел он такого – когда сущность жизни земной отходит на второй план, и есть только взгляд Создателя, всадник, и цель.
