Михаил Королюк - Квинт Лициний

А, гори оно всё синим пламенем!

— Единомыслием. Любая партия – это коалиция разномыслящих людей, имеющих общую цель, — коротко ответил я, потом подумал и добавил. — И ещё массовым неверием в идеалы, даже среди работников идеологического сектора.

— А они должны именно верить? — усмехнувшись, уточнил дядя Вадим.

Мне его усмешка не понравилась, и я, заподозрив подвох, коротко задумался. Не обнаружив его, ответил:

— Конечно, а как иначе? Если сам не веришь, то, выступая, не можешь передать эту веру слушателям. Нужны трúбуны, — вспомнил я бабушку, — а их нет.

Дядя Вадим ещё раз усмехнулся, уже победно.

— Я тебе сейчас один умный вещь скажу, только ты не обижайся, пожалуйста… — за столом чуть отпустило и появились неуверенные улыбки, а мама отлипла от косяка и пошла за салом. — Глупость ты говоришь. И, учитывая обстоятельства, — он покосился на увлечённо болтающую с Яськой Тому. — Я тебе сейчас объясню почему.

Я откинулся на спинку и уточнил, удивлённый:

— Давайте определимся с тезисом. Я правильно понимаю, что вы сейчас будете доказывать, почему работник идеологического фронта может не верить в то, что он говорит?

Дядя Вадим кивнул:

— Абсолютно правильно. Ты только это доказательство дальше не распространяй… Оно для внутреннего использования, — он наклонился вперёд, пристально глядя мне в глаза. — Идеология – не религия, чтобы внушать веру, у неё другая задача. Идеологические установки должны приниматься населением, — выделил он голосом. — Идеология, любая, подчеркну, идеология – это способ организации общественного сознания, правления людьми путем приведения их сознания к некоторому установленному образцу. Понимаешь?

Я замер, пораженный простотой объяснения.

— Ага… Но… А раньше ж было иначе?

— А это уже диалектика. Для тебя пока простительно это не понимать, — дядя Вадим оглянулся, взял с тумбочки позади себя кастрюлю и протянул. — На, сосисок поешь.

Я благодарно кивнул, поделился с девчонками, подкинул им картошки и приготовился внимать мудрости.

— Понимаешь, первые лет двадцать у нас в СССР вообще не было никакого опыта управления страной, мы только нащупывали свои методы, нарабатывали, путём проб и ошибок, структуру управления. Тогда и была востребована страсть народных трибунов, об отсутствии которых ты сожалеешь. Это был опыт прямого народовластия, когда революционно настроенная масса выталкивала на поверхность активистов, вручая им сразу всю полноту власти. Тогда, по сути, это был единственный способ управления, бескомпромиссного, не считающегося ни с какими потерями, прущего буром. Но постепенно стал складываться аппарат власти, которому можно было делегировать властные полномочия. Эпоха прямого народовластия выносила в себе этот аппарат, и трúбуны стали не нужны. Аппарат власти – более эффективный, хотя и опосредованный, способ реализации трудящимися своего права на управление. Слышал такое выражение про командные игры: «порядок бьёт класс»? Вот тут то же самое. Аппарат может состоять из средних людей, делающих свою работу, может даже из ничтожных, но вместе они делают святое дело так, как никогда не смогут трибуны с их страстью.

— Двадцать лет… — протянул я задумчиво. — До тридцать седьмого, значит…

— Примерно, да, — кивнул он. — Соответствует.

— Это надо осмыслить… Внешне выглядит логично. Но, — встрепенулся я, увидев слабое место, — разве это «принятие» населением не хуже искренней веры? Оно же часто будет не искренним, поверхностным, может легко смыться в моменты кризисов.

— Приятно видеть, что у нас ещё есть мыслящая молодёжь, — отвесил мне Вадим комплимент, — есть такое дело… Массовая идеологическая работа нацелена на то, чтобы охватить, хоть как-то, максимально широкий круг граждан. А вот дальше включаются два самостоятельных механизма: подражания и самоубеждения. Когда все вокруг хотя бы показно следуют доведённым и принятым нормам поведения – это уже большой плюс, они постепенно действительно становится нормой, — опять надавив голосом, выделил он суть, — а часть граждан, причём, заметь, значительная часть, начинает искренне в них уже верить и активно распространять вокруг себя. Ещё одно-два поколения, и всё – в обществе будет достигнута критическая масса для стабилизации социалистического общественного сознания. Оно станет абсолютно доминирующим и самоподдерживающимся. Ещё чуть-чуть, ещё немного… — на стол легло блюдо со свеженарезанным салом, и его мысль спикировала из абстрактных высей к конкретике. — У всех налито?

— У нас – нет! — с надеждой в голосе пискнула Тома.

— А с тобой я завтра поговорю, — с угрозой в голосе сказала мама и недовольно посмотрела на меня.

Тома сникла. Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что уже не в состоянии продолжать осмысленную дискуссию. В голове шумело все сильнее, стол начал ощутимо покачиваться.

«Пока все пьют, — мелькнула мысль, — надо дойти до двери и на улицу, на холодок».

— За Тому, — веско произнес дядя Вадим. — Красавицей и умницей она уже стала, теперь пусть станет счастливой!

Стопки взлетели ко ртам. Я, покачиваясь, выполз из-за стола и сделал несколько шагов к двери.

— Андрей, — раздалось сзади.

Я оглянулся, держась за косяк. Дядя Вадим поставил стопарик и, глядя на меня, неожиданно трезвым взглядом сказал:

— А где ты неправ с единомыслием, мы в следующий раз поговорим. Если он будет.

— Я постараюсь, — скользнул я глазами по Томе и вылетел за дверь.

«Позорище… С бокала шампанского и двухсот грамм наливки… Проклятущий возраст», — с красными от позора щёками, я, покачиваясь, вышел на крыльцо и присел на верхнюю ступеньку, приобняв для устойчивости столб. Попытался выговорить вслух «Джавахарлал Неру» и, огорченный результатом, задремал.

— Подожди, я сейчас, — сказала Тома и, взлетев по ступенькам, скрылась в доме.

Я упал на лавочку и подставил лицо солнцу. Лёгкая дурнота, уже лет десять как не посещавшая меня, продолжала мутить нутро. Ничего, сейчас до станции прогуляюсь, разойдётся… Там в магазине кефирчика куплю…

Рядом кто-то сел, и я нехотя приоткрыл один глаз. Дед приветственно ухмыльнулся и, приложившись к горлышку, сделал длинный глоток «ячменного колоса». Меня явственно передёрнуло, и ухмылка деда стала откровенно издевательской.

Из приотворённой на веранду двери донёсся грохот падающей табуретки, звон стекла и возмущенный вскрик бабки:

— Валька, зараза! Поставь стакан! — затем раздался сочный шлепок полотенцем.

Загрохотало и звучно покатилось по полу задетое ведро. Дверь хлопнула, и мимо, явственно покачиваясь, очумело пронеслась активистка.

Я, не выдержав, заржал в голос, хлопая ладонью по дереву.

— На цепь… Немедленно… Куда хозяин смотрит…

— Зар-раза… — бабка встала на крыльцо и с победным видом проводила взглядом поверженного противника. — С утра винище хлестать начинает, в одиночку. Что Вадька себе думает, непонятно…

Вышла Яська, потянулась и, подтолкнув плечом, присела с другой стороны. Я с завистью посмотрел – свежа, глазки чистенькие, бодрая.

— Сейчас Тома соберётся и пойдём, проводим, — сказала она.

Из дома, тем временем, стал доноситься шум. Мы с дедом прислушались и недоуменно переглянулись – похоже, шумели Тома с мамой. Пожав плечами, я откинулся к нагретой стенке и стал терпеливо ловить солнечное тепло.

Минут через пять дверь с грохотом распахнулась и из дома буквально вылетела Тома. Мама, горестно всплеснув руками, остановилась в проёме. Я встал и от неожиданности икнул.

— Ой…

Тома горделиво подбоченилась.

Я медленно полез в карман, вытащил носовой платок и протянул:

— Конечно, настоящую красоту ничем не испортишь, но… немедленно смой. И на ближайшие лет тридцать можешь о косметике забыть. У тебя свои цвета хорошие.

Мама победно улыбнулась и растворилась в доме. Тома обиженно насупилась и поплелась за ней.

Я повернулся, прощаясь, к деду:

— Ну… Спасибо за всё, что ли… До свидания.

— Давай, малец, — махнул он свободной рукой. — До дому?

— Не-а, — я поглядел на солнце, — на Невский.

— Хорошо… — дед понятливо кивнул, и, чуть помолчав, добавил. — Заезжай.

Они шли, казалось, нескончаемым потоком, не в ногу, но ровными шеренгами, ряд за рядом, как волна за волной. В гражданских костюмах и военной форме. У кого-то, служащего ещё и сейчас, парадная офицерская, цвета штормовой волны в Ялте, с жёлтым ремнём и золотистой бляхой. Иногда мелькала чёрная с кортиком у левого бедра. А у кого-то – ещё в той, бережно хранимой в глубине тёмных кладовок для смотра раз в году, в самый главный день. В День Победы.