Михаил Королюк - Квинт Лициний
Довольная Тома заговорщически поманила меня сквозь приоткрытую дверь на полутёмную прохладную веранду. Я, заинтригованный, выскользнул навстречу, и она торопливо закрыла дверь.
В самом дальнем углу около шаткого столика, застеленного вытертой клеёнкой, на венском стуле задом наперёд, приобняв гнутую спинку, сидела Яся. Коптила поставленная в поллитровую банку свеча, бросая неровный подрагивающий свет на катастрофически криво даже не открытую, а вспоротую наискосок консервную банку «Глобус» с тушёными овощами. Тут же на тарелке лежал порванный на кусочки пухлый лаваш и стояла, окружённая тремя маленькими мутными гранёными стаканчиками, начатая бутылка черносливной наливки «Спотыкач».
— Спёрла по случаю, — честно призналась разрумяненная Тома. — Их там несколько.
— О, — протянул я, приглядевшись к блеску уже слегка окосевших глазок и следам «Спотыкача» в двух стаканчиках. — А огрести на день рождения не боитесь?
— Волков бояться – в лес не ходить, — дружно захихикали девушки. — И, вообще, ты с нами или нет?!
— С вами, с вами, куда ж я денусь, — сказал я, снимая нагар ножом. Свет сразу стал ровнее.
Разливая, заметил:
— Вы в следующий раз вызывайте меня консерву вскрывать – вижу, битва здесь была нешуточная, чудом живы остались.
Взяли стаканчики, девчонки молча уставились на меня, ожидая. Что б такого сказать, задушевного? Из памяти всплыло стихотворение, которое наверняка уже не будет подарено мне три года спустя одной хорошей девчонкой.
Я начал, поглядывая на обоих:
Пусть в вашей жизни будет больше света,Пусть в вашей жизни будет больше лета,В котором солнце, птичьи голоса,И на траве – зелёная роса.
Пусть в вашей жизни будет меньше плача,А больше смеха, радости, удачи.Пусть с вами будет множество друзей.Пусть больше будет в жизни светлых дней.
Чокнули, я посмаковал. А хорошо… Чернослив чувствуется, сладенькая… Сказал бы, что для девочек, но шестнадцать градусов.
Смолотили, работая по кругу алюминиевой ложкой, овощи. Остатки масла со дна дружно собрали лавашом. Под короткое «за нас» от Яси выпили ещё раз и мир, чуть покачиваясь, наполнился таинственным смыслом.
Придвинулся к Томке вплотную и заметил, что по открытым плечам Яськи гуляют зябкие мурашки. Стянул её к нам на диванчик, пристроив с другой стороны от себя, и набросил общий на троих плед. Как-то очень естественно, не вызвав ничьих возражений, мои руки расположились на талиях.
Девчонки отогрелись и слегка пьяными голосами задушевно затянули мне в уши «мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавиши вуаль, и зажигаем свечи». Огонёк свечи загадочно подмигивал, постепенно размываясь, с двух сторон меня грели юные девы. Рай, натуральный рай…
— Сейчас нас хватятся, — нехотя спрогнозировал я. — И кто-то рыжий получит полотенцем по заднице. И хорошо, если полотенцем.
— Рыжий..? — протянула Тома, задумчиво наматывая прядку на палец и рассматривая её, как будто увидела в первый раз.
— Рыжий, рыжий, — весело хихикнув, подтвердила Яська и припрятала почти опустевшую бутылку за диван.
— Тебе нравится рыжий? — уточнила Тома. — Я у мамы хну видела…
— Не вздумай! — ужаснулся я. — И думать забудь! Пошли, сработаем на опережение, порадуем семью своим видом.
Я толкнул дверь и, пропустив девушек вперёд, зашёл в комнату. Взявшись за руки для устойчивости, они промаршировали к своим местам неестественно твёрдой походкой. Их проводили добродушными взглядами – всем было хорошо, ещё когда я уходил, и за прошедшее время стало ещё лучше.
Антураж немного поменялся: в центре стола появился закопченный чугунок с парящей желтоватой картошкой, на большом блюде под тонко нарезанными луковицами серебрились боками обильно политые подсолнечным маслом ломтики иваси, осторожно выглядывали из-под толстого слоя сметаны чуть отливающие зеленью солёные грузди. Судя по витающему аромату, где-то в кипятке томились сосиски. По центру стола дед, деловито пошевеливая густыми бровями, целеустремленно разливал по стопарикам «Пшеничную».
— Moon light in vodka, takes me away… — громко и неожиданно для себя попав в мелодию, пропел я, по замысловатой траектории приближаясь к столу.
«Надо срочно картошкой с маслом или салом заесть», — мелькнула спасительная идея.
— О, молодежь пожаловала, — чуть пьяно протянул отец. — Сейчас мы, Вадя, у них спросим. Что комсомолия думает…
— О чём спорим, — уточнил я, утвердившись на стуле. — О работе или о женщинах?
Мужики весело заржали.
— Ну, можно сказать, что и о работе… — сказал, отсмеявшись, Вадим.
Я скользнул взглядом по стоящим на полу пустым бутылкам. Ого, на третью пошли… Сильны.
— О проекте новой конституции спорим, — пояснил отец. — Я за многопартийность. Вон, в ГДР и в Польше по несколько партий – и кому это мешает? Пусть бы были…
Я громко фыркнул, с высоты опыта моего поколения этот детский лепет был достоин лишь осмеяния, и не задумываясь припечатал:
— Многопартийность невозможна без хотя бы относительной свободы прессы. А, как сказал один мудрый человек на предложение ввести свободу прессы в СССР: «через месяц после отмены цензуры в Чехословакии, нам пришлось вводить туда танки. Скажите, кто будет вводить танки к нам»?
Дядя Вадим с интересом посмотрел на меня.
— Так можно не убирать совсем, лишь раздвинуть рамки, — загорячился отец. — Пусть все разрешённые партии будут за социализм.
— О… — протянул я, с сожалением обнаруживая пропажу сала со стола. — Вы даже не представляете пока, какие тут открываются широкие возможности для подрыва строя.
— Да как ты его подорвёшь, если все за социализм?! — в сердцах воскликнул отец. — Вы с Вадимом сговорились, что ли?!
Я наложил картошки, кинул сверху толстый ломоть масла, и, любуясь как желтизна начинает плыть, размягчаясь от идущего снизу жара, сказал:
— Начнём с того, что тогда придётся предельно чётко сформулировать, что такое социализм – не вообще, абстрактно, а вот прямо здесь, на местности, в частностях. Представьте, сколько будет возникать горячих споров по этим частностям, размывая границы дозволенного до полной потери политической ориентации. Например, обязательно ли при социализме собственность должна быть общенародной или допустима коллективная? Если допустима коллективная, то можно ли иметь её не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, как в Югославии? А почему, собственно, нет? Опять встанет вопрос с артелями… А если можно в промышленности, то почему нельзя в форме корпорации? А если можно в форме корпораций, то почему бы не начать торговать их акции на бирже? И так – по каждому существенному вопросу.
— Ну и чего плохого-то? Поспорим, разберёмся, выясним истину…
— Хех… А дальше начнёт выясняться, что классики в новых условиях устарели. Заговорят, что некоторые положения нуждаются в пересмотре. Правильно, кстати, заговорят… Кто будет в этих спорах судьёй? Тётя Клава из коровника на выборах будет это решать? Иначе говоря, кто и как будет определять, где та граница, за которой оканчивается социализм?
— А по следованию принципу «от каждого по способностям, каждому – по труду», — продолжал горячиться отец.
— Да не уедешь далеко на одном этом принципе. Пятьсот рублей талантливому директору крупного завода – это по труду? А тысяча? А десять тысяч? А сто тысяч? А почему нет? По труду ж… Но не это главное, — прервал я пытающегося что-то ответить папу, — даже не это… Представьте публичную дискуссию, в которой с одной стороны уверенный в своей правоте энтузиаст из альтернативной политической партии, а с другой, — я указал рукой на дядю Вадима. — Какой-нибудь его работник, единственным достоинством которого является умение читать многочасовые доклады, не засыпая от вымороченного языка. Готова ли КПСС к поражениям в таких дискуссиях? А к поражению на выборах, пусть даже местных? Уверен, что дядя Вадим активно против многопартийности. И он прав, пока партия в таком состоянии, никакой многопартийности допускать категорически нельзя.
За столом наступила осторожная тишина, лишь слева от меня продолжали о чём-то своём беззаботно хихикать девчонки. В глазах у Вальки зажегся нехороший огонёк, и она, хищно подобравшись, оглянулась на Вадима, словно спрашивая «ну, теперь-то уже можно, хозяин»?
Я потянулся за хрустким огурцом, раздумывая, не сболтнул ли чего лишнего.
— Кхе, — кашлянул дед. — Люба, салка нарежь ещё?
Я с благодарностью посмотрел на него. Мама двинулась в сторону кухни и притормозила у косяка, с тревогой глядя на дядю Вадима.
— Значит, — задумчиво констатировал он. — Тебе положение в партии не нравится… А чем, позволь полюбопытствовать?
