В шаге - Юрий Никитин
Он изобразил вежливую улыбку, но вежливую по этикету, так чтобы сквозь неё отчётливо читалось недружелюбие, дескать, не стану врать, вас не люблю, но мы же интеллигентные люди…
– Здравствуйте, Артём Артёмович, – сказал он.
Я ответил холодно:
– Вы хотя бы предупреждали о своих визитах, Адриан Порфильевич…
– Парфентьевич, – уточнил он, – если предупреждать, к моему приезду весь институт окажется пустым, а входные двери заперты.
– Вы себя переоцениваете, – заметил я сухо. – Чем обязан?
– Надеюсь, – произнёс он бархатным голосом, – не слишком оторвал от важных дел?
– Оторвали, – ответил я сухо. – Но, если коротко, сделаю для вас минутный перерыв. Вы же предпочитаете вживую или это голография?
Он приятно улыбнулся, мол, шутку понял, хотя и слишком технологическая, а значит, не совсем приемлемая для воспитанного человека.
– Дело, – ответил он, чуть приглушив голос, – скорее, личное. Я присяду?
В груди больно кольнуло, надеюсь, просто межрёберная невралгия, а не сердце, личное может быть только связано с Ежевикой.
Я указал взглядом на стул по ту сторону стола.
– Изволяйте. Или извольните, как там у вас, дворян, выражаются.
Он присел, ровный и с прямой спиной, ответил тем же светским тоном:
– Я не слежу за родословной, хотя вы угадали, у меня длинный род благородных предков. Но я не ради выяснения корней…
Голос его вроде бы чуть дрогнул или же изменил тональность. Вообще что-то в лице не совсем так, глазные яблоки чуть-чуть погрузились в созданные для них пещеры, всего на какой-то миллиметр, но такое заметно, в уголках глаз проступили почти незаметные лучики морщин.
– Ну и хорошо, – ответил я с подчёркнутым нетерпением. – Говорите!
Константинопольский помолчал, в глазах мелькнуло что-то словно бы тревожное, а голос едва заметно дрогнул, когда проговорил всё тем же светским тоном:
– Догадываюсь, вас новость обрадует, но… в общем, Ежевика меня покинула. Двое суток тому.
Незримая молния в сто петавольт пронзила меня с ног до головы, но мощный интеллект может контролировать импульсы животного организма, пока тому ничто не угрожает, тем более интеллект директора, который обязан владеть собой больше, чем подчинённые.
Я выдержал паузу и ответил почти не изменившимся голосом:
– Это ваши… игры. Вернётся, думаю.
Он не сводил с меня пристального взгляда, даже чуть подался вперёд.
– Так думаете? Почему?
– Сердце женщины склонно к измене, – ответил я, давая понять, что и мы успели глотнуть культурки. – И к перемене, как ветер мая… Вернётся. Женщины на таких клюют.
– Простите?
Я ответил ровно, тщательно удерживая радость под контролем:
– Импозантен, флёр загадочности, подчёркнутый консерватизм… Другого такого… простите за неприличное слово, этика ещё поискать. Потому зачем искать, когда он рядом?
Он через силу слабо улыбнулся.
– Где она сейчас, не знаете?
Я удивился.
– А что, позвонить нельзя?
– Не отвечает, – пояснил он. – Блок мобильника, в соцгруппах и вообще перекрыты все каналы, по которым мог бы.
Я всмотрелся в него внимательнее.
– Постойте-постойте… И вам почудилось, что она здесь? В смысле, со мной?
Он ответил, не сводя с меня взгляда:
– Да, теперь вижу, что ошибся.
Глава 9
Анатолий не просто с каждым днём, а уже с каждым часом все растрёпаннее и задумчивее, даже Фауст, который вечно с ним спорит, сказал с сочувствием:
– Ты чего?.. Твоя ретроказуальность все ближе. Радоваться должен. И ликовать по-ретроказуальи.
Анатолий буркнул:
– Ретроказуальность нельзя приблизить, она уже есть, но то, что вижу из будущего, наполняет жалостью меня здешнего. Будет море крови!
– Да ладно…
– Если бы всех, – сказал Анатолий с чувством, – всех-всех на свете, чипирнуть одномоментно, тогда бы да, прошло бы. Все бы разом по уши в своём говне, некому указывать на другого. А так одни откроются, а другие нет?
Фауст сказал размеренно:
– Есть минусы, но плюсы весомее. Кто откроется, получит кредит доверия и доступ к рычагам правления. Даже если в молодости душил детей. Предполагается, что те, кто открыться не решается, ещё хуже. Мы же всегда предполагаем худшее, дабы не? Кто был слишком доверчив, тех съедали звери и соседи… Потомство дали те, кто никому не верил.
– Гм…
– А что? Да знаю-знаю, есть и чистейшие люди. Но если не хотят открыться, должны быть готовы к подозрениям. Всяким! У нас богатая фантазия, когда касается других.
Анатолий сказал с неловкостью:
– У всех разные… степени открытости. Кто-то в детстве украл совочек в песочнице и теперь всю жизнь стыдится. Это я из таких! А вот Влатису трупы прятать негде было, потому пошёл в науку, здесь можно всё, даже массовое и гетакомбное.
– Может быть, может, – согласился Фауст. – Но, согласись, в нашей натуре предполагать худшее. Все люди на свете – потомство злых и недоверчивых. Потому и цари природы! А скоро станем царями вселенной. Это я и без заглядывания в ретроказуальность зрю… Я не прав, шеф?
Я отмахнулся.
– Хватит языки чесать. За работу!
Сегодня с чипом продвинулись, прототип четвёртого и, надеемся, последнего поколения почти готов. Фраерман тестирует в виртуальной среде, напевает «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступа-а-ает…».
В институте повышенная суета, вот-вот совершим, от нас пойдёт мощная ударная волна во все стороны, и мир станет иным, потому я дёрнулся, когда Кшися сказала быстрым шёпотом:
– Константинопольский!
– Что? – спросил я, возвращаться в этот дурной и неблагополучный мир совсем не хочется, но надо, тела наши всё ещё живут в нём.
– Его авто мчит по нашей улице, – сообщила она.
– Может, пронесёт?
Она возразила:
– Вы же знаете, к нам. Точнее, к вам. Теперь у него это личное…
Я зыркнул волком, но промолчал. Все знают, что Ежевика меня покинула, и не просто покинула, а как бы очень, а я, вместо того чтобы отмахнуться, одна ушла – пришла другая, всё ещё чего-то дёргаюсь, словно немолодой Вертер.
– Сказать, что вы заняты?
– Можно, – согласился я, – но это всё же трусость. Так что пусть. Мы этих диванных этиков в гробу видели! В белом плаще и таких белых тапочках.
Она вышла, а через пять минут в дверь робко стукнули. Кшися заглянула вполглаза и спросила робко:
– К вам глава Совета по этике…
– Введите, – ответил я знаменитой фразой Берии, хотел для значительности нахмуриться, но ощутил, что уже не только нахмурен, но и обозлён, сердце стучит и по-питекантропьи требует дать противнику в морду.
Константинопольский вошёл, элегантный и импозантный, в правой руке шляпа, снял ещё в приёмной перед Кшисей, она же самка, а он соблюдист, от правил не отступает, остановился и отвесил короткий поклон.
– Артём
