Орудия войны - Яна Каляева
— Какого еще человека?
— Но… разве вы не ищете его?
— А, этого. Да нам прекрасно известно, кто это. Нужно было подтверждение. Что вы так смотрите? Думаете, мы расстреливаем людей только потому, что кто-то перепутал табличку с фамилией? — Саша обратилась к бойцам: — Человек под записью “Игнат Весельцев”. Это не он. Выносите во двор, не в доме же стрелять.
— Подождите, — Громеко побледнел. — Это ж меня вы должны расстрелять, не его.
— Должна, разумеется, и вас тоже. Но не могу себе позволить. Ваша работа слишком важна. Революционная целесообразность требует оставить вас на вашем посту. Но вот последствия своего прекраснодушия вы сейчас увидите.
Раненого выволокли. Он так и не пришел в себя. Саша огляделась: похоже, созывать людей нет никакой необходимости. Все, кто мог ходить, столпились во дворе, даже лежачие кое-как подползли к окнам. Жизнь выздоравливающего скучна, что-то интересное здесь происходило редко.
— Этот человек, — громко сказала Саша, указывая на раненого, — офицер вражеской армии. Поступил он сюда под именем нашего товарища красноармейца Игната Весельцева. Бойцы, знавшие Игната, свидетельствовали, что это не он. Есть ли здесь кто-то, кто мог бы возразить?
В повисшем молчании было слышно, как промычала корова за несколько дворов отсюда.
— Все вы знаете, — продолжила Саша, — что в госпитале не хватает самого необходимого. И если мы станем руководствоваться буржуазными представлениями о гуманизме и проявлять жалость к врагу — будет не хватать всегда. У кого из вас были товарищи, умершие потому, что им не досталось лекарств или доктор не успел подойти к ним?
По рядам собравшихся пошел гул. Люди вразнобой называли имена мертвых.
— Ему не больше девятнадцати лет, — сказал бледный Громеко. — Его зовут Сережа Ранцевич — кто-то, должно быть, мать, вышил его имя на изнанке гимнастерки. Каждого из людей, которых вы убиваете, кто-то выносил под сердцем, кто-то любит. Он уже не сможет вернуться в строй, не после такого ранения. А вот прожить хорошую человеческую жизнь вполне мог бы.
Это меняло дело. Но можно ли верить доктору?
— Это правда? — спросила Саша у Зои. — Ты многое повидала. Скажи мне, после таких ранений не возвращаются в строй?
— Д-да всяко может обернуться, — Зоя запиналась. Природная доброта в ней боролась с долгом красноармейца. — Руки-ноги-то целы. Кишки доктор залатал на совесть. Ежели не помрет, то встанет под ружье, и не такие встают...
— Вот вы опять врете, доктор, — поморщилась Саша. — Не делайте так больше. Вы на войне. Успокойтесь и примите реальность. Разденьте его, — приказала Саша медсестрам, кивнув на раненого.
Те сноровисто сняли с него одежду. Белье оставили, оно было грязное и неновое, из простого хлопка.
Раненых, конечно, добивали. Случалось, что и своих, хотя это Саша пресекала, когда могла. Своих следовало любой ценой спасать всех, ставя ради этого под угрозу здоровых, бросая все. Эту грань пересекать было нельзя. Враги же… Пленных иногда брали, если надеялись допросить или перевербовать — но только тех, кто мог сам идти. Раненых врагов в лучшем случае пристреливали, а при недостатке боеприпасов — то есть почти всегда — добивали штыками. Но все ж одно дело на поле боя, когда вот только что — ты его или он тебя. А так, перебинтованного, уже почти вылеченного…
Паршивая штука эта война.
Раненый, будто почуяв что-то, заметался.
— Мамочка, прости, я долго не писал…
— Именем Революции!
Два выстрела, чтоб наверняка. Патроны были.
— Да будьте вы прокляты, — сказал доктор Громеко.
— Я — да, проклята, — согласилась Саша. — Но ведь это ради всех. Чтоб нам не быть больше проклятыми.
Глава 26
Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург
Ноябрь 1919 года
— С глузда съехала, Александра, — ярился Князев. — Ну куда тебе к казакам ехать. Комиссар, да еще баба. Им это как красная тряпка для быка, у них знаешь какие счеты к вашему брату... И с атаманом не сговоришься, и сама пропадешь ни за грош. Хана тогда нашему снабжению. Давай я поеду от РККА.
— Ты ведь сам мне объяснял, что атаман Топилин — не дурак, — оправдывалась Саша. — Потому и едем мы с Антоновым на переговоры. Нас Топилин не порешит, потому что ты, Федя, после такого стал бы… недоговороспособен. Разнес бы его в клочья, проще говоря. Потому ты надежнее нас защитишь, если останешься тут, при войске. Топилин тогда будет знать, что нашей гибели ты ему не спустишь.
— И правда, Сашка, — вступил Антонов. — За каким чертом тебе самой ехать? Гусей подразнить? Отправь из комиссаров своих кого-то, кто не так примелькался.
О том, чтоб Антонову ехать на переговоры от лица Объединенной народной армии одному, речи не шло. Трое людей, склонившихся над самодельной картой, стояли во главе восстания уже полгода и знали, что имеют дело со стихией. Друг другу они доверяли полностью — другого выхода у них не было. Но те, кого они вели за собой, непрерывно схлестывались.
Уже летом между участниками восстания хватало обид, как свежих, так и застарелых, тянущихся из глубины поколений. С тех пор почти ежедневно прибывали пополнения, и каждое знаменовало надежду, но и приносило новые проблемы. Беженцы, дезертиры всех мастей, доведенные до отчаяния рабочие и сельская беднота, ускользнувшие от первой волны репрессий большевики и левые эсеры и, вишенкой на торте, энтузиасты-добровольцы, искренне радеющие за дело революции. Последние доставляли больше всего хлопот — больно уж реальность восстания расходилась с их прекраснодушными фантазиями. Саша узнавала в них себя, какой была всего лишь два года назад. Тогда казалось, что до торжества свободы и братской любви рукой подать, надо только истребить совсем немного врагов.... Но борьба оказалась долгой. Саша привыкла. Они тоже привыкнут.
На прошлой неделе принимали беглецов из концентрационного лагеря под Тверью — там заключенные, которых неделю не кормили, пошли грудью на пулеметы и голыми руками разорвали охрану. Из пяти тысяч пленников до Тамбовщины добрались едва ли две сотни. Одного взгляда на них любому хватало, чтоб понять: сдаваться Новому порядку нельзя, лучше смерть. Но как же трудно было их всех разместить и прокормить… Хотя удалось захватить основные транспортные пути и почти весь урожай хлеба остался в губернии, еды уже все равно отчаянно не хватало.
Напряжение между местными и
