В. Бирюк - Косьбище
Сюжет такой.
Мужички мои сумели выбраться из общей свалки у Хрыся на дворе. Последнее, что они видели: возмущённые «очередники» выбивают палками из головы Хрыся информацию на тему: «Кони наши где?», а тот только мотает разбитой в кровь думающей частью тела и отвечает нецензурно, используя общепринятую рифму к этому самому вопросу «где-где?».
Филька с напарником оказались умнее меня со всем моим дополнительным восьмивековым опытом — своих коней в весь не вводили. Я бы не догадался спрятать своих коней в лесу. А мужички выбрались, сели и поехали. Но дело к ночи, темнеет. Ехать на коне по лесу в темноте — как бы кони ноги не поломали. Пошли пешком. Своих-то ног не так жалко. Подустали и решили переночевать в Рябиновке. По лесу ночью можно ведь и на упырей наскочить. Естественно, их пустили, накормили и спать положили. А они — рассказали. Дворовые пересказали Акиму. Тот возбудился и ни свет — ни заря отправился наводить у «пауков» порядок.
Тут рассказчик и комментаторы несколько разошлись в предполагаемых мотивировках такого героического решения. У меня были две собственных гипотезы на сей счёт: одна хорошая, другая плохая.
Хорошая выглядела так: Акиму стало стыдно за уведённых коней, и он решил вернуть часть. Только часть, потому что в Рябиновке тоже сенокос и кони тоже нужны.
А плохая состояла в том, что Аким отнюдь не устыдился своих реквизиций, а решил доказать, что Паучья весь — его, что такой сопляк как я — общиной управлять не может. И место моё «за печкой».
Во всяком случае, утречком раненько Аким с Охримом и ещё двумя мужичками-коноводами отправился в Паучью весь. Естественно, в сборах в поход принимал участие Ольбег. Естественно, туда же всунулась Любава. Естественно, они обменялись колкостями. Это не ново — у них стиль общения такой. Потом перешли к рукопашной. Дети же. Ольбег начал таскать её за косички, получил ногтями по лицу. И тут Любава произвела эскалацию конфликта: сбила Ольбега на землю, села на него верхом. Произнесла пару фраз на тему: кому надлежит быть сверху и как называется тот, кто снизу. И разбила ему нос. Ольбег разрыдался, вырвался и убежал к маме.
Нормальная детская потасовка. Не хорошо, но бывает. Попинались, поругались. Помирятся и дальше играть будут. Дети.
Аким уехал, почти всё взрослое население усадьбы отправилось на покос. И тут во дворе снова появился Ольбег.
Две тонкости. Одна общая: по «Русской правде» выбитый глаз, выбитый зуб, оторванное ухо или откушенный нос, выдранный клок бороды и разбитый до крови нос — увечья одинакового порядка. Разбитый нос и выдранная борода, как я понимаю, оцениваются так высоко не из-за реального ущерба здоровью, а из-за обидности. Закон на этот счёт чётко ставит ущерб чести выше ущерба телу. Например, удар мечом плашмя считается более тяжёлым преступлением, чем удар лезвием. Похлопать человека железякой по плечу значительно дороже, чем проткнуть его насквозь этой же железякой.
Несколько ссадин на лице, даже с выступившей кровью, менее обидно, чем разбитый, опухший нос. Холопка нанесла господину своему бесчестье. Правосудие должно быть неотвратимым. Наказать.
Вторая мелочь состояла в том, что Ольбег остался в усадьбе за главного. Аким уехал, Марьяна — баба. Яков, которого все боялись, лежит в беспамятстве с пробитой ногой и большой потерей крови. А Доман… Вот тут мне кое-что неясно. Пока Аким был в усадьбе — был и Доман. Косцы ушли без него. Но когда Ольбег выскочил во двор — Домана в усадьбе, вроде бы уже не было.
Ещё был Чарджи. Но об этом позже.
Ольбег заявился во двор с плетью. Оказывается, у Акима в хозяйстве была-таки такая принадлежность воспитательного процесса. Так пошёл следующий этап эскалации детского конфликта — переход к использованию инструментальных средств. Хорошо хоть — не ножей и топоров, как это часто бывает во взрослых драках. Но Любава Ольбега в роли палача-кнутобойца не восприняла. Она нагло показала ему язык, повернувшись спиной, обидно потрясла подолом. А когда взбешённый Ольбег махнул-таки плетью, естественно, весьма неумело, перехватила её и дёрнула. Ольбег врубился лицом в открытые ворота конюшни, а нахальная рабёнка, мусор придорожный с косичками, радостно хохоча убежала.
Ольбег снова разрыдался, метнулся, было, к матери, но очень скоро выскочил во двор и явился в конюшню.
– А мы чё? Мы ни чё. Мы дело своё делаем. А тут меньшой боярич. И к нам. Глаза бешеные, в руке — плётка. Ругается. Я-то сколько лет живу, а и то таких слов не знаю. Слышь-ка, и сразу плетью нас. Хотен-то увернулся. Да. А я спиной стоял. А он как приложил. Вот. Ну я и слетел. Боком-то. Больно.
Доман оставил Звягу и Хотена в усадьбе, чтобы выправить сенник в конюшне. Доски какие-то там заменить. Звяга — главный плотник на усадьбе, Хотен — главная затычка во всякой дырке. У Акима в конюшне над стойлами сделан второй этаж. Этакие антресоли во всю длину. Там хранят солому и сено для коней, чтобы не таскать каждый раз из сенных сараев.
Комментарий от дверного проёма был процежен через губу с какой-то космической дозой презрения ко всем. То есть, конечно, в адрес Акима в первую очередь. Но и в адрес всех присутствующих — тоже.
– Господин сотник понимает в конях как окунь в жареных зайцах.
Подпёрший притолоку Чарджи снизошёл. И просветил. Смысла я не уловил, но сравнение произвело впечатление. Ханыч соизволил продолжить:
– Конь это… — это конь. У него над головой ничего быть не должно. Только небо.
Кто это сказал, что торки — христиане? Ну, если и христиане, то очень странные: Христа над собой они признали. А вот над своими конями — нет. В некоторой растерянности я перевёл взгляд на Хотена. И был немедленно вознаграждён новой дозой лепета:
– Господине! Да разве ж я! Да разве ж мы! Никогда! Но этот орёт! Плёткой жешь машет! Идите, кричит. Взять, кричит. А мы что? Мы и пошли. А чего делать-то? А он — господин. Боярич. А на усадьбе — никого. Опять же, тебе — племянник. Родный.
Тут уже и на меня чего-то возводят. Непонятно только — чего именно.
– Куда пошли? Зачем пошли?
А пошли они, люди добрые, исполнять приказ своего господина — ловить Любаву. Ольбег поступил абсолютно правильно с точки зрения теории управления и организации процесса: вместо того, чтобы самому гонятся за дерзкой девчонкой и веселить оставшуюся в усадьбе детвору, он отдал приказ своим подчинённым — двум взрослым мужикам.
Пошла следующая стадия эскалации: к «орудиям молчащим» добавились «орудия говорящие». И не важно, что они смерды — вольные люди, гордые славяне, а не холопы. Они служат. И исполняют приказ хозяина. Они пошли и поймали. Притащили в конюшню. Я уже говорил, что у Любавы чувство страха практически отсутствует? В её положении — большой недостаток. Смертельный. Вместо того, чтобы пасть ниц перед господином своим, у которого плеть в руке, она выдала несколько комментариев в адрес его матушки. Пересказ её реплик заставил меня снова развернуться к притолоке. И упереться взглядом в наглую торкскую морду.
– Это правда?
– А что? Ты же от неё сам отказался. Акиму зарок дал. Ну не пропадать же такому добру. Я через гридню прохожу, она там сидит. Может, специально дожидалась. Встать хотела да и охнула. Дескать, ах, ногу отсидела, ах, больно, ах, проводи. А то ты этих игр не знаешь. Проводил, в постель уложил, одеялом прикрыл. Горячим. Собой. Она, поначалу, отнекивалась. Потом сама разгорячилась. А тут этот… сынок её заскакивает. Мявкнул что-то и выскочил. Она, вроде, за ним. Но из-под меня бабы просто так не выскакивают. А уж когда я кончил — она уже тихая была. Уж и не рвалась никуда.
Бедный Ольбег. Грибоедов был прав. Два раза:
" — Не повредила бы нам откровенность эта.– Ах! злые языки страшнее пистолета».
Язык у Любавы… по убойному воздействию превосходит пистолет и приближается к ручному огнемёту. И такая «откровенность», в сочетании с только что виденной картинки, не могла «не повредить» чувство реальности и соразмерности действий юного владетеля. В толпе малышни, жившей в усадьбе, Ольбег и Любава были лидерами. Ольбег старше и «благороднее», Любава — живее и своя, дворовая. Последние события после моего появления здесь, нарушили установившееся равновесие. Сначала похождения Светаны несколько испортили имидж её дочки. Потом мои игры с Марьяшей подкосили авторитет Ольбега. Малолетняя холопка смеет говорить гадости о госпоже своей. Пусть бы и правду. Тем хуже. Порядок должен быть восстановлен.
– Он как заорёт: «Ять её! Ять её! Ты!» И плетью по мне — хрясь. А я и не понял ничего, а уже на ней. Завалился, значится.
– Ты, Хотен, всегда интересно заваливаешься. Точно между ляжек. И подол у её уже на голове. Ветром, видать.
Любава орала и дралась. Но, конечно, смогла только разозлить двух здоровых мужиков. Тут бы ей и конец — сексуального контакта в такой конфигурации она бы не пережила. Но на крик прибежала Светана. Чтобы о ней не говорили, но вопли своего ребёнка она услыхала. Кинулась на мужиков и тут же получила плетью по спине от Ольбега. Серию ударов от мальчишки в истерике.
