Механизм времени - Андрей Валентинов
Где франки взять, аристо?
В Сюртэ, в тетушке-криминалочке.
Что до воров-мошенников, отпетых злодеев, тех в Сюртэ сразу брали на работу, в штат. С премией за рвение. Лучшие люди города! — к родной матери внедрятся, брата-близнеца за решетку кинут. Восемьсот арестованных в год! Уничтожение криминального клана Корню! — взрослые легли под нож гильотины, дети осели в домах для малолетних преступников…
Новый префект Жиске делал вид, что разделяет общественное негодование в адрес агентов-осведомителей. Он публично требовал у министра отставки Эжена Видока, в прошлом — бандита с тремя побегами, ныне — командира сыскной «бригады-мобиль», вслух заявляя газетчикам: «Я не в силах мириться с тем, что весь штат полиции Парижа состоит из бывших преступников!»
— А вот и подробности, господа. Для лучшего смеха.
Краем глаза Огюст заметил, как вздрогнули плечи д’Эрбенвиля — словно казачьей нагайкой полоснули красавца.
— Кличка у нашего Иуды ювелирная — Топаз. Есть у него полицейская карточка — с четным, заметьте, номером. Все слышали? — он воздел палец к потолку, повертел, согнул крючком. — Четный номерок‑то!
— О-о-о!
— А-а!
— Вот мерзавец! Четный!
— Этот камешек в цене уже не первый год — огранили при Бурбонах. На чем он с криминалкой столковался, не знаю. Одни говорят, на шантаже поймали. Другие — на краже. А я так мыслю — на убийстве…
Он переждал новый всплеск, усмехнулся. Надо же! — аристо, а на людей похожи. И голоса прорезались, и взгляды. Окружили, дышат в лицо, супят брови. Двое офицеров схватились за шпаги. Не рыбья в вас кровь, пучеглазики, не бледная немочь — красный огонь.
— Имя!
— Назовите имя, барон!
Д’Эрбенвиль стоял к «кузену» спиной, любуясь «Бобром в Жантийи».
— С удовольствием, господа! Но сперва расскажу о его подвигах, дабы не быть голословным. Полиция направила Топаза к республиканцам. Он даже в Национальную гвардию записался, на подпольные собрания ходил. Представляете? — дворянин-«синяк»! Это же почти мастеровой… Ра-бо-чий, господа! Пролетарий!
На этот раз больше всех шумели дамы. Баронесса слушала молча. Губы побледнели; взор, как угасший костер, подернулся пеплом. Знала ли госпожа Вальдек-Эрмоли, кому служит ее гость?
— Теперь он опять с нами! Блудный сын вернулся. Обнимите его, господа, облейте слезами умиления! Префекту очень интересно, о чем мы с вами беседуем. Но Топаз не просто Иуда. Он еще убийца. Палач по вызову…
— Имя, барон!
— Нет, я говорю не о дуэлях, хотя и в этом он мастак. Топаз — грязный наемник, отрабатывающий свои тридцать франков. Недавно он получил приказ убить одного молодого человека. Звали беднягу…
— Сволочь! Не слушайте его!..
Д’Эрбенвиль ударил с разворота. Рука — стальная пружина — метнулась вперед. В кулаке агента был зажат casse-tête — «головоломка» с четверкой зубчатых колец. Огюст едва не опоздал: оружие — ядовитая игла — мелькнуло у самого виска.
Рыба-собака убивает, не глядя.
«Если две снежинки, вершины которых отстоят друг от друга на шестьдесят градусов, отлить из металла, разрезать на половинки, соединить между собой в единую дугу, надеть получившуюся конструкцию на пальцы, хорошенько размахнуться…»
Покойник Галуа не знал такой житейской геометрии.
К счастью, Шевалье был начеку — нырнул под удар, почувствовав, как рукав д’Эрбенвиля взъерошил ему волосы. На излете перехватил чужое, сильное запястье, резко рванул вниз. У грузчиков — мертвая хватка, не в пример салонным франтам. Теперь ладонью — в затылок. И наотмашь, по уху — для верности.
«Это еще пустяки, — подумал он, чувствуя, как опомнилось, кинулось бежать глупое сердце. — Дружеская потасовка. Дома, в Ниме, били по‑всякому. И на Сене-кормилице не стеснялись. Хочешь жить — умей вертеться. Вокруг оси, прошедшей через твой центр…»
Шум срезало бритвой.
Casse-tête со стуком упал на паркет. Носком штиблеты Огюст пнул «головоломку». Подлая тварь с визгом улетела в угол, обдирая свежий воск. Все проводили casse-tête взглядами, словно это он сам, без участия человека, решил покуситься на родственника баронессы.
— Да вы, д’Эрбенвиль — апаш! — растерянно сказал кто‑то.
4
— Итак, дорогой барон, я ваш секундант. Не возражаете? — Секундантом господина д’Эрбенвиля согласился быть Люсьен Дебрэ — очень достойный человек, дипломат, знаток дуэльного кодекса. — Уверяю вас, все состоится наилучшим образом.
Толстячок Бошан тщетно пытался изобразить скорбь по поводу. Довольство так и распирало почтенного журналиста. Лезло из всех пор, изо всех щелей; каплями пота струилось по румяным щечкам.
Сенсация!
— Вынужден заметить, что д’Эрбенвиль уже записал вас в провокаторы и обвинил в оскорблении дворянского сословия оптом. Слова — ерунда. Но он без шуток — Первый Ствол. С десяти шагов без промаха бьет в туза; с двадцати пяти — в бутылку шампанского. И фехтует отменно. В «Зале Гризье», на улице Тиволи, он считается третьим, после графа Бонди и генерала Бришамбо. Хотя Гризье в последнее время грозится выгнать д’Эрбенвиля вон. Маэстро — категорический противник дуэлей…
Болтовню газетчика Огюст слушал вполуха. Ему хотелось закончить разговор с госпожой Уолстонкрафт, узнать, чем кончилась кошмар-сказка кантона Ури. Experimentum in anima vili… Наверное, у зубастого мистера Бейтса тоже есть своя история. Наверное, ее уже описали в книге — подробно, увлекательно, страницу за страницей…
Volklor, д‑дверь!
— К счастью, вызов поступил от него. Значит, выбор оружия за нами, равно как время и место… Но главное, дорогой барон — оружие. Это очень, очень серьезно! Пистолет не советую…
— Принимается.
— От сабли тоже откажитесь. Шпага? Или…
— Или! — выдохнул Огюст.
Когда они атаковали «синяков», уже готовых праздновать победу, рука сама тянулась к оглобле. Кажется, время приспело. За десять шагов — в туза? За десять шагов любой дурак сможет, аристо!
— Нож или кинжал. Клинок — не длиннее восьми дюймов.
— Время?
— Завтра на рассвете.
— Отлично! Место?
Он словно воочию увидел бледное лицо бретёра, когда тому скажут о месте дуэли.
— Пруд Гласьер. В Жантийи.
— У меня нет слов! Что вы себе позволяете, Шевалье? Вы понимаете, что натворили?
— Избавил ваш дом от рыбы-собаки.
Сцена третья
Наваха дедушки Пако
1
Над Парижем Сен-Симона голубым куполом раскинулось Новое Небо. Ясное, умытое, не тронутое копотью туч, оно щедро дарило свет и тепло. Солнце исчезло. В нем не было нужды — свет струился из глубин космоса, навсегда изгнав ночь.
Синева. Золото космического огня.
Грядущее.
Языческий божок Гипнос был милостив к социалисту Шевалье. Он даровал сон-мечту о том, ради чего стоило жить и умереть. Друзья не зря гибли на баррикадах, пролив кровь на булыжник мостовой. Грядущее близко, оно уже здесь. Мы изменили тебя, мой Париж!
Сияние неба, отсвет земли…
— Республика и Разум, Огюст! — знакомый голос звучал устало. — Нравится?
Шевалье знал, что спит, а потому ничуть не удивился.
— Республика и Разум, гражданин Книгге. Или мне лучше звать вас — барон фон Книгге?
