Доната Митайте - Томас Венцлова
В «Возвращении певца» рассказывается, как двое приходят в свою старую квартиру много лет спустя. Певец давно умер, возвращение его метафорично:
за стеной, в дальней комнате, в глотке луженойграммофона, в его гофрированной пастибас хозяина, в пропасть летящий, прославленной масти.[70]
Так Томас Венцлова изображает один из вариантов итогов эмиграции: возвращается то, что человек успел создать. Но в основном это стихи о переменах, о том, что ничто не повторяется и не возвращается; белым «как в памяти» остается только снег. Вернуться невозможно не только потому, что в твоей бывшей квартире музей, на стенах висят картины другого времени, даже не потому, что бессмысленная советская эпоха в прошлом, но главным образом из-за того, что изменился ты сам:
Нет пути в тот пробел, к обессмысленному ландшафту,где плакат прославлял то ракету, то шахту,
где свеча на столе, тая каплями пота, горела,где один из двоих, как положено, больше любил.
<…>
Мы в снегу, словно после пожара, замешкались. Трубы,кирпичи. Ни тебя, ни меня. Не мои в темноту шепчут губы.[71]
«Нет пути домой, / ибо каждый атом / обновился в теле»[72], – лет десять тому назад писал Венцлова в прощальном стихотворении «Осень в Копенгагене».
Некоторое время пришлось пожить и в другом замечательном доме – у вдовы одного из создателей «Чапаева», Елены Ивановны Васильевой. Ее сын Александр принадлежал к богеме и торговал книгами на черном рынке. В доме было полно дореволюционных стихов и философских книг: так открылось еще одно окно в настоящую русскую культуру. Елена Ивановна была машинисткой, печатала рукописи, иногда самиздат, иногда другие тексты. Именно она послала однажды Томаса отнести отпечатанную статью Анне Ахматовой. Бродский рассказывает, что, когда он первый раз приехал к Ахматовой, он еще не понимал, с человеком какого масштаба встретился. Его осенило позже: «В один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в битком набитой электричке, я вдруг понял <…> с кем или, вернее, с чем я имею дело»[73]. В отличие от него Томас Венцлова с самого начала прекрасно знал, с кем имеет дело, и это парализовало его, отняло дар речи. От первого свидания осталось напутствие не увлекаться переводами, писать самому. А через несколько лет Анна Андреевна написала на литовской книге своих стихов, в которой было восемнадцать переводов Томаса: «Томашу Венцлова, тайные от меня самой мои стихи – благодарная Анна, 22 марта 1965, Москва».
Свое отношение к Москве Венцлова сформулировал в 1977 году: «Большинство литовцев, услышав слово „Москва“, не ощущает ничего, кроме отчужденности, и это естественно. Я среди них исключение, но, возможно, уже не абсолютное. Для меня Москва – мрачный, бедный, но по-своему замечательный город, город Пастернака, Солженицына, Сахарова. В Москве жил и Буковский – в те редкие времена, когда не сидел»[74]. На вопрос, чувствовал ли он себя в Москве и Нью-Йорке свободнее, чем в Вильнюсе, Томас Венцлова коротко и категорично отвечает: «Да»[75]. Ведь в больших культурных центрах человек, если он сам этого хочет, попадает в более свободную, открытую миру атмосферу.
4. Первые книги
В 19—20 лет я был достаточно известным в Вильнюсском университете поэтом, у меня была репутация авангардиста и едва ли не первого самиздатчика.
Томас Венцлова1958 год был значимым для Томаса Венцловы по многим причинам: в октябре появилась корректура первой публикации его стихов в сборнике молодых литераторов, сразу после этого началась травля Пастернака из-за Нобелевской премии, приближался крах студенческого альманаха «Творчество». Все более грозно звучали критические отзывы, становилось понятно, что творчество Томаса не вписывается в рамки официальной поэзии. Поэтому первые сборники, появившиеся в конце года, выходят в самиздате. Их выпускает издательство «Eglaitė»[76]. Сейчас, по прошествии нескольких десятилетий, трудно восстановить, как оно возникло. По одной из версий – в доме у Григория Померанца. Ирина Муравьева в пятидесятые годы напечатала на машинке свою прозу и оформила титульный лист: «Москва. Издательство „Ёлочка“». Так самиздат был узаконен, социализирован, он уже не анонимен[77]. Ирина Игнатьевна умерла в октябре 1959 года – можно считать, что идея издательства появилась раньше.
С комнатой в Зачатьевском «Ёлочку» соотносит и Натали Трауберг, называя, однако, временем ее возникновения 1959 год, когда гости Григория Соломоновича в шутку решили перевести несколько книжек. Первыми перевели Хорхе Луиса Борхеса (четыре новеллы) и Эжена Ионеско («Урок»). В конце 1960-го – начале 1961-го Натали переводила эссе Гилберта Кийта Честертона, а ее муж Виргилиюс Чепайтис перепечатывал их на машинке по четыре-пять экземпляров. Получались маленькие книжки все того же издательства.[78]
Пранас Моркус, который выпустил (то есть напечатал в четырех экземплярах) сборник Томаса Венцловы «Pontos Axenos», считает, что идея «Ёлочки» возникла в Вильнюсе и принадлежит вильнюсцам – Чепайтису, Венцлове, самому Моркусу – хотя все они бывали в Москве, в Зачатьевском[79]. Так что вопрос о времени и месте возникновения издательства остается открытым.
Первую книгу стихов Pontos Axenos Томас Венцлова подписал псевдонимом – Андрюс Рачкаускас. На последней странице напечатаны выходные данные «А. Рачкаускас. Pontos Axenos. Подписано в печать 22. XI. 1958, напечатано 27. XI. 1958. Издание № 0001, Тираж 4 экз. Издательство „Эглайте“, типография Винни-Пуха». Упоминание Винни-Пуха несомненно указывает на одного из инициаторов «Ёлочки» – Виргилиюса Чепайтиса, который перевел шедевр Алана Милна на литовский язык.
Значимо само название книги: Pontos Axenos. Крым, Черное море – Axenos Pontos, «негостеприимное море» древних греков – в замкнутом советском пространстве как бы возвращает к античному наследию, всегда очень важному для Томаса. В первой книге семнадцать стихотворений, три раздела: «Сентиментальное путешествие» (название «одолжено» у Лоренса Стерна), «Единственный город» и «Из кавказских стихов». Позднее восемь стихотворений из нее были напечатаны в первой официально изданной книге Венцловы «Знак речи», а все семнадцать были включены автором в сборник 1991 года «Разговор зимой», правда, уже отредактированные рукой мастера, иногда с новыми названиями. Два из них попали даже в «Избранное» (1999), составленное из ста стихов. Все это говорит о том, что первую самиздатскую книжку написал молодой, но уже вполне сформировавшийся поэт.
Самое значимое из этих стихотворений, наверное, «Идальго». Томас Венцлова несколько раз говорил, что считает его первым из тех, которые стоит печатать. Позднее поэт включил его в цикл «Стихи 1956 года», посвященный поражению венгерской революции. В этом стихотворении впервые декларируется гражданская позиция поэта.
В этом раннем, самиздатском сборнике сегодня видны особенности, характерные и для более позднего творчества поэта, например тема путешествий (название одного из разделов – «Сентиментальное путешествие»). В книге много стихов о поездках по Литве и Кавказу, лучшие из них насквозь метафоричны (как будто Венцлова посещает пастернаковскую школу метафоры). Автор пробует сложные формы стихосложения (сапфическая строфа). Эти черты в будущем станут еще ярче.
То же самое «издательство», только названное по-русски «Ёлочкой» (типография «Самых западных провинций»), в декабре 1958 года издало на русском языке статью Венцловы «Мир – видение и мир – конструкция» о революции в искусстве. Грань между этими подходами в мировой поэзии, по мнению автора, знаменует творчество Бодлера, Рембо, Рильке, Гумилева. Статью обсуждали друзья Томаса в Москве, а Григорий Соломонович Померанц написал ему в Вильнюс длинное письмо с подробным анализом статьи. Похвалив автора, он в то же время вступил с ним в дискуссию, доказывая ограниченность авторской гипотезы тем, что Венцлова проигнорировал в своем исследовании восточную литературу.
Померанц осуждает прямолинейность статьи: «Задача заключается не в канонизации Мандельштама и Цветаевой (которых я очень люблю), а в том, чтобы идти дальше – то есть вернуться назад. Ибо история крутится, как пудель вокруг Фауста, а не идет по прямой линии»[80]. В своем письме он призывает перейти к гражданской позиции – «куда почетнее умереть на кресте»[81]. Письмо показывает, как серьезно старшие коллеги оценивали первые филологические пробы еще совсем юного поэта.
Несмотря на более чем скромный тираж (Pontos Axenos – четыре экземпляра, «Мир – видение…» – пять), книга ходила по рукам. Учительнице литовского языка Б. Катинене сборник стихов принес на одну ночь ее сын, студент Художественного института. Учительница старательно переписала все в записную книжку, даже описала издание: «Желтая глянцевая обложка.
