Доната Митайте - Томас Венцлова
И в Москве, и позже в Ленинграде Томас Венцлова много общался с людьми, которых Борис Слуцкий, цитируя «Евгения Онегина», называл «архивными юношами». Они сидели целыми днями в архивах и библиотеках, рылись в старых журналах и альманахах и переписывали от руки все то, что надо бы перепечатать, вернуть в культурный оборот. «Архивные юноши» – это и Николай Котрелев, посещавший Зачатьевский переулок, и встреченные позже Леонид Чертков, поэт, переводчик и литературовед, Габриель Суперфин, работающий теперь в архиве «самиздата» в Бременском университете, Роман Тименчик, ставший одним из самых авторитетных исследователей творчества Анны Ахматовой. Эти люди совпали с Томасом и по интересам, и по уровню образования. Он мог спорить, например, с эрудитом Леонидом Чертковым – об употреблении некоторых слов в первом издании цикла стихов Владимира Нарбута «Аллилуйя».[61]
14 декабря 1959 года Томас Венцлова вместе с Натали Трауберг едут в Переделкино на такси, чтобы встретиться с Борисом Пастернаком. «Шепотом переговаривались – как войти в ворота с надписью „Прохода нет. Злая собака“. Написано было по-детски, почти неразборчиво. Рискнули и вошли, там было много снега и света. В дверях стоял и смотрел на нас седой человек с выразительным лицом, в домашней одежде, наверное, застигнутый в самый момент переодевания. И непохожий на стихи. Наверное, не такой великий: Бог жил в нем только потому, что он видел слишком много, не видя ничего. Честно говоря, не видел он и нас…»[62] Хозяин спешил в театр, разговаривали они в комнате, где на стенах висели рисунки отца поэта, Леонида Пастернака, и длился разговор примерно полчаса, не больше. Самое главное из того, что сказал Пастернак, Томас записал в дневнике: «Мы обращаем мысль на идейность, честное или бесчестное, а на самом деле-то главное деление на два ряда: во-первых, словесность, это может быть хорошо, интеллигентно, интересно, как Томас Манн, но словесность; второе – это уже то, что у Достоевского или Хемингуэя, мир замыслов, чувств, людей, собственный мир, и, чтобы достичь его, надо много работать, как Флобер или Толстой; у меня в стихах – крупицы этого, но все забивает, прямо сказать, белиберда; и в романе есть пустые места, но я стремился дать именно мир; а сейчас думаю, если буду много работать, будет лучше»[63]. Томас тогда собирался переводить ранние стихи Пастернака, к которым сам автор в то время относился весьма критически, и будущему переводчику пришлось защищать поэта от его самого. Натали Трауберг, слушавшая этот разговор, очень спешила домой кормить маленького сына. Она вспоминает: «Перебить их было невозможно. Оба говорили одновременно, очень поэтично и красиво, и я подумала, что они – люди одной породы, просто молодого Пастернака я не знала».[64]
Одним из центров тогдашней неофициальной культуры был дом художника Оскара Рабина в Лианозове. Он рисовал подмосковные бараки, и в его квартире, которая тоже располагалась в бараке, проходили выставки альтернативного искусства. Собирались там не только художники, но и поэты. Один из поэтов так называемой «лианозовской группы» Генрих Сапгир рассказывает: «Зимой собирались, топили печку, читали стихи, говорили о жизни, об искусстве. Летом брали томик Блока, Пастернака или Ходасевича, мольберт, этюдник и уходили на целый день в лес или поле»[65]. 30 мая 1960 года Томас Венцлова вместе с Владимиром Муравьевым был у Рабина. Там он впервые услышал стихи Бродского, а вернувшись в Москву, узнал о смерти Пастернака. Так в его жизни один великий поэт как бы заменил другого. Томас был на похоронах Пастернака, которые скороговоркой описаны в дневнике. Потом, до 1967 года, он дневника не ведет, будто после смерти Пастернака все кажется неважным. С Оскаром Рабиным и людьми его круга Венцлова общался и позже. Кстати, Томас приводил своих московских друзей-художников к литовским неофициальным художникам в Вильнюсе – Винцасу Кисараускасу и Сауле Кисараускене, примитивистке Ядвиге Наливайкене.
Томас Венцлова переехал в Москву в 1961 году, отчасти – спасаясь от внимания КГБ после разгона лекционного кружка самообразования, отчасти – стремясь к большей самостоятельности. Они прожил там четыре года. В Москву приезжало тогда немало литовских поэтов и прозаиков, но большинство из них присылал Союз писателей, учились они в Литературном институте под присмотром московского КГБ. Судьбы их складывались по-разному: кто-то стал послушным винтиком в советской системе, кто-то чувствовал неприязнь к империи, по мере сил знакомился с русской и другими культурами Советского Союза, приобретал друзей среди коллег разных национальностей.
У Томаса Венцловы все сложилось иначе. В Москве он сразу окунулся в настоящую русскую культуру, которую советская власть толкала к маргинальности или даже к исчезновению, встретил людей, противостоящих этой власти, борющихся с ней. После ХХ съезда некоторые «шестидесятники» верили, что социализм можно поправить, что идеи его верны, только их скомпрометировало сталинское время. У хозяев комнаты в Зачатьевском переулке этих иллюзий не было, как не было их у людей, с которыми Томас познакомился позже. Андрей Сергеев, поэт, прозаик и талантливый переводчик Элиота и Роберта Фроста, так охарактеризовал отношение людей своего круга к советской власти: «Какой там „социализм с человеческим лицом“! Монстр – он и есть монстр, с мордой или лицом. Достоинства советской власти, коммунистов, Ленина и всего такого настолько были за скобками, что эти темы просто не обсуждались. Чувство угрозы, сознание невозможности, запредельности социума, в котором мы оказались, давало меру вещей, становилось стихами»[66]. С Сергеевым и его первой женой Людмилой Венцлова познакомился летом 1962 в Паланге, и это знакомство, встречи в Москве, Литве и Америке продолжались до самой смерти Андрея в 1998 году. Московские друзья Томаса знали, что он из привилегированной советской семьи, но в жизни это совсем не ощущалось. «Его жизнь была примерно как у всех, он сидел в Ленинке и ел там те же дешевые невкусные сосиски. Ну, мог прийти в гости, принести водку, так это каждый мог».[67]
В Москве Томас Венцлова познакомился и с другими интересными людьми: с Дмитрием Сеземаном, Олегом Прокофьевым, Андреем Волконским, Никитой Кривошеиным. Все они родились за границей, но потом родители привезли их в советскую Россию, где их ждало немало испытаний, некоторые прошли через лагеря. Подружился он и с Геннадием Айги, чувашским поэтом (в восьмидесятых годах он выпустил огромную антологию французской поэзии на чувашском языке: Сен-Жон Перс, Рене Шар, Оскар Милош и многие другие – небывалое дело в те времена!). Айги работал в музее Маяковского и много знал не только о Маяковском, но и о таких художниках, как Казимир Малевич и Павел Филонов. Томас вместе с ним бывал у знаменитого коллекционера Георгия Костаки, общался с Алексеем Крученых, поэтом и архивариусом, который иногда на чьей-то квартире, хотя бы и у того же Волконского, читал свои футуристические стихи.
Некоторое время Томас вместе с женой, Мариной Кедровой, снимал комнату в бывшем доме Шаляпина, где тогда были коммунальные квартиры. Стены в комнате были увешаны картинами неофициальных художников. После обличительной речи Хрущева на выставке авангардистов жильцы решили спрятать картины у друзей, боясь, что их могут конфисковать. «Тайно, втроем с Олегом Прокофьевым, мы вынесли картины, прикрыв их холстом. Это было 12 апреля 1961 года – в день полета Гагарина. На улицах было полно демонстрантов, многие показывали на нас и говорили: „Смотри, Гагарина несут [то есть, портрет]“. Только одна умная девочка лет десяти сказала: „Откуда ты знаешь, может, вовсе не Гагарин“»[68]. С этим домом связаны два стихотворения Венцловы, написанные в разное время: «Попытка описать комнату» (1961) и «Возвращение певца» (1996). Первое из них – одно из немногих мажорных стихотворений поэта:
трепещет язычок пламени ты пишешь до полуночиа с холстов смотрят рыбы и креветки и лангустыпотому что обрывы аквариума продолжение нашего окнагде слепые нехитрые пастухи пасут ореховые волны
застыл гипсовый раствор и тебя уже не слышунеблагодарный и счастливый под раскинувшимся древом[69]
В «Возвращении певца» рассказывается, как двое приходят в свою старую квартиру много лет спустя. Певец давно умер, возвращение его метафорично:
за стеной, в дальней комнате, в глотке луженойграммофона, в его гофрированной пастибас хозяина, в пропасть летящий, прославленной масти.[70]
Так Томас Венцлова изображает один из вариантов итогов эмиграции: возвращается то, что человек успел создать. Но в основном это стихи о переменах, о том, что ничто не повторяется и не возвращается; белым «как в памяти» остается только снег. Вернуться невозможно не только потому, что в твоей бывшей квартире музей, на стенах висят картины другого времени, даже не потому, что бессмысленная советская эпоха в прошлом, но главным образом из-за того, что изменился ты сам:
