Дядя самых честных правил - Александр Горбов
Она сделала знак Ягужинской, та подошла ко мне и вручила деревянный ящичек. Самый обычный, без изысков, закрытый на простую защёлку. Да, это вам не “Лейбницева шкатулка”, от которой, кстати, я бы не отказался.
— Надеюсь, вам понравится содержимое, — княжна хитро улыбнулась. — Нет-нет, откройте потом, когда будете один.
Она подала мне руку для поцелуя, кивнула и, не прощаясь, ушла в дом. Ягужинская, гордо подняв голову, последовала за ней и даже не обернулась в мою сторону. Нет, я определённо завидую её выдержке и актёрскому таланту.
— Кузьма, готов?
— Так точно, барин, можем ехать. Вон и Танька бежит.
К нам действительно бежала орка с корзинкой в руках.
— Константин Платонович, я вот, — она даже запыхалась, — еды в дорогу собрала.
— Молодец! Садись.
Она дёрнулась в сторону козел, но я взглядом указал на дверь экипажа. Танька шмыгнула внутрь тихо, как мышка. Следом сел и я. Кузьма щёлкнул вожжами, экипаж тронулся и покатился домой. Наконец-то!
* * *— Как тебе Москва, Таня?
— Ой, Константин Платонович, большая такая! Просто преогромнейшая! Люди, люди, люди, дома, дома, дома. Все спешат куда-то, торопятся, а вид держат, будто все поголовно цари. Важничают, лица делают умные, даже кланяются особенно. Я ажно растерялась от этого всего. А ещё они голубей для красоты разводят. Как увидела — чуть на пол не села. Это же надо, голубей! Ладно бы кур, они хоть яйца несут, а тут голуби, несурьёзные птицы. Ну вот, сами спрашивали, а теперь смеётесь надо мной.
— Не над тобой, не обижайся. Над москвичами смеюсь. Ты их с интересной стороны увидела.
— Тю, так вы же их сами смотрели.
— У меня взгляд свой, а у тебя свой. Мне интересно твоими глазами посмотреть. Как тебе у Голицыных?
— Не понравилось, — Таня поджала губы, — плохо там.
— Совсем плохо?
— Угу. Тех слуг, что крепостные, порют всё время. Посуду не так помыл, не так пыль стёр, не так посмотрел — дядька страшный с рожей рябой записывает в чёрную тетрадочку. Ходит, смотрит, слушает, всё видит! И пишет, пишет. Глаза злые, молчит, скрипит пёрышком. А вечером, перед ужином, из той тетрадки он имена выкрикивает. Кого назвал, тех на лавку кладёт и розгами по заднице. Да ещё, охальник такой, мужикам велит порты спускать, а девкам юбку задирать, чтобы по голой заднице больнее было. Бьёт, а сам приговаривает, за что лупит, да вслух считает, сколько раз стукнул. А кроме того, наказывает всех остальных, кто с ним на работе стоял.
— Это как?
— Если прачка провинилась, то ей десять ударов и по два удара всем другим прачкам. Чтобы, значит, они лучше за друг другом следили да сами били, кто плохо работает.
— Ужас какой.
— Точно, ужас-ужасный! Я как посмотрела, так сразу вас вспомнила.
— А меня-то за что?
— Так вы ни разу никого не приказывали пороть и сами не били. Даже покойный Василий Фёдорович иногда распоряжался всыпать провинившимся. Только он по-доброму, плёткой раз десять, и всё, не как у Голицыных. А вы вообще никого не наказывали.
Я развёл руками. Что поделать, не люблю я мучить людей. Виноват — исправляй, оплати ущерб, отработай. А физическое насилие — это дикость и варварство.
— Что ещё у Голицыных видела?
— Ой, метёлку смешную из перьев, чтобы пыль смахивать. Ещё ситечко крохотное, чтобы чаинки в чашку не попадали. Ещё соль особую видела, розовую, специально для князя держат, только ему подают.
Танька нахмурилась, подняла глаза вверх, будто вспоминая что-то.
— Про князя с княжной тоже слышала всякое. Рассказывать?
— Обязательно.
— Ванька-рябой говорил, что князь себе молодую любовницу завёл. Каждый день отряжает слугу, чтобы ей домой цветы отвозил свежие. А Лукерья, из посудомоек, рассказывала, что князь кофий пить перестал — раньше каждое утро от него грязную чашечку приносили, а теперь нет. Вроде как специальный настой пьёт для поднятия мужской силы. Другие, — она махнула рукой, — считают, что это лекарство для сердца. Князь, как выпьет утром, так ходит по комнате и руками машет, приседает то и дело, головой крутит. Разве такое бывает от лекарств? Скорее, настой, от него дурным делаешься.
— А про княжну что говорят?
— Ой, столько всего! Жалеют бедненькую.
— Жалеют?
— Ага. Князь хотел её замуж выдать, вроде как уговорился с родителями жениха, а он возьми да и помри. Княжна печалилась, два дня из комнаты не выходила. Потом вышла, да и на бал поехала. Мне девки шептали, что там ей дворянин встретился. Краси-и-и-ивый, аж страсть. Княжна ему давай письма писать, подарки слала. А он всё гордый ходил, редко ей отвечал и свататься не собирался. Совсем бедняжечка от тоски любовной захирела. А потом как ей рассказали, что он с другой шуры-муры крутит, так ей совсем плохо стало.
Танька мечтательно вздохнула.
— Такая печальная история.
— А дальше что?
— Дальше князь про то узнал. Говорят, кричал сильно, гневался, запретил княжне на балах появляться. А сам собрался и поехал.
— Куда?
— Так к этому, который княжну охмурил. Ругался на него, требовал вернуть письма, что княжна писала. Они даже подрались, магией, ясно дело. Кучер рассказывал, даже дым из окна шёл.
— И что?
— А нету писем. Этот, изменщик, говорит, что украли. Кто — не знает, не ведает.
— Так и не нашли?
— Неа, — Танька помотала головой, — не нашли.
Я улыбнулся, вспоминая “Лейбницеву шкатулку”. Нашли, Танечка, нашли. Только княжна их то ли спрятала, то ли сожгла, чтобы отец не прочитал случайно. Экие, однако, страсти кипят в семействе Голицыных. Ладно, буду иметь в виду на будущее.
— Ты завтракала?
— Нет, Константин Платонович, не успела.
— Поешь тогда. Не зря же корзинку тащила.
— А вы как же?
— Не волнуйся, я же не князь, я кофий выпил. Ешь, ешь, набирайся сил.
Танька, немного смущаясь, стала шуршать в корзинке. А я взял в руки ящичек, подаренный княжной. Ну что, попробуем угадать, чем награждают деланных магов? Стоили добытые письма ценного приза или какой-нибудь ерунды?
Я отодвинул тугую защёлку и поднял крышку. В самом деле? Ящичек был полон до краёв древесной стружкой. Крупной, закручивающейся, будто локоны парижской модницы. Так-так, что же там внутри? Я запустил в неё пальцы. Ничего не понимаю! Пусто! Одна сплошная стружка. А нет, погодите. Что-то лежит на самом дне. Длинное и круглое. Я ухватил это нечто и вытащил на свет.
Ёшки-матрёшки! В длину размером в две моих ладони, толщиной в палец. Самый настоящий small wand. Чёрная, как смола, древесина — коромандельское дерево, лучшее, что можно представить. Сердечник выполнен из платины. Обнять и плакать. Рыдать от счастья. Мечта!
