Порождения войны - Яна Каляева
Впрочем, если мы проиграем войну и неравенство людей сохранится, хотя бы эта проблема станет неактуальна.
Саша вспомнила мятое жестяное ведро, в котором они с Аглаей грели на печке воду для мытья. Однажды они уронили туда четверть фунта земляничного мыла и не заметили этого. Это была катастрофа, с мылом в полку дела обстояли скверно, им пришлось пару недель обходиться песком и золой.
И все это время Аглае принадлежали все эти вещи, такие дорогие, такие ненужные? Это ведь не единственный дом семьи, а дома — даже не основное имущество. Одно дело знать, что семья твоей подруги богата, другое — своими глазами видеть, от чего та отказалась.
— Елена Арсеньевна готова вас принять, — сказал вернувшийся Вайс-Виклунд. — У себя в спальне, она не встает.
Они прошли на второй этаж. Портреты разряженных в пух и прах или увешанных орденами людей — предков, наверно — смотрели на Сашу высокомерно и неодобрительно. Офицер безмолвно последовал за ними, но остался снаружи спальни.
Саша не сразу нашла глазами маленькую женщину в огромной, покрытой бархатным балдахином кровати.
— Прошу вас, садитесь вот в это кресло, ma chère, — сказала Елена Арсеньевна. — Надеюсь, вы простите меня, что принимаю вас запросто. Вы же не станете обижаться на старушку? Друзья Аглаи — наши друзья. Благодарю, что смогли навестить нас.
— Мне, право же, это совсем не в тягость, — скованно ответила Саша. Кресло было слишком большим и мягким, она потонула в нем. Вайс-Виклунд встал позади, готовый свернуть ей шею, если она скажет что-то не то. — Как вы чувствуете себя, Елена Арсеньевна?
— Выдаются и хорошие дни. Вот как сегодня, например, когда вы пришли. Поль сказал, вы служите в одном полку с моей дочерью и близко знаете ее. Умоляю вас, расскажите мне, как проистекает ее служба, как сама она.
Саша откашлялась. Едва ли Елена Арсеньевна обладала месмерическим даром, как отец Савватий — это было бы уже чересчур — но откровенно врать ей в лицо тем не менее не хотелось.
— Я была совершенно очарована Аглаей с первой же встречи, — сказала Саша, стараясь подделаться под речь людей этого круга. — Ни до, ни после мне не доводилось встречать такого сильного, чистого и целеустремленного создания. Она вошла в число самых блестящих — извините мой кашель — офицеров нашего полка, и не из-за преференций, которые оказывают теперь женщинам на военной службе. Отнюдь. Всего она добилась своими умом и храбростью. Ее люди буквально молятся на нее. В ее роте самые низкие потери личного состава. Аглая учит тех, кто неопытен, подбадривает тех, кто теряет присутствие духа, и умеет приструнить тех, кто забывает о дисциплине.
— Продолжает ли Аглая занятия музыкой?
— Музыкой? Музыкой, полагаю, не продолжает. Не видела такого. Она занимается стрельбой, верховой ездой, гимнастикой. Во всем этом достигла замечательных успехов.
— Какая жалость, она превосходно музицировала. Но я понимаю, на фронте, должно быть, не до того. Ma chère, если вы простите мне материнское любопытство… Есть ли у Аглаи кавалеры? Возможно, уже есть жених?
Саша вспомнила Лексу, его взгляд раненого животного.
— Нет, пока нет. Знаете, в действующей армии подобного рода вещи не поощряются. Мы там все… как братья и сестры.
— Это не страшно. Chaque chose en son temps, всему свое время. Скажите мне только, она счастлива, моя девочка?
Саша пожала плечами.
— Идет война. Трудно быть счастливым на войне. Но, вы знаете, я полагаю, Аглая счастлива настолько, насколько это возможно в таких обстоятельствах. Или даже настолько, насколько это возможно для нее. Она на своем месте. Она сражается за то, во что верит всем сердцем. Может, такие люди как раз в благополучной мирной жизни не бывают счастливы, а среди войны, под огнем — там да.
— В ней всегда было сердце воина, в моей девочке, — сказала Елена Арсеньевна. — День, когда она родилась, был самым счастливым в моей жизни. Хотя по молодости я мечтала о дочери, чтоб наряжать ее, как куклу. Это было глупое, самолюбивое желание, я много каялась в нем потом. Я знала, что сыновья мои должны уйти на военную службу, но надеялась, что дочь останется со мной надолго и даже после замужества будет рядом. Возможно, в самом моем стремлении что-то оскорбляло ее свободолюбивую натуру. Она переживала из-за своего лица, но для меня она всегда была самой красивой в мире девочкой. Когда она сказала, что записывается в этот ужасный батальон смерти, я плакала каждую ночь, но не пыталась отговорить ее, ни слова упрека ей ни сказала. Она упряма, всегда поступает по-своему. Характера ей Бог дал столько, что хватило бы на десять мужчин. И я так старалась принимать ее такой, какой она становилась. Но все равно, верно, ошиблась в чем-то. Целыми днями все эти годы я пытаюсь теперь понять, в чем именно я ошиблась. Что я не так сделала, что лишнего сказала, чем задела ее, чем обидела. Почему она покинула меня и забыла. Чего не может простить мне.
— Она покинула вас, потому что к этому ее вело ее призвание. Но с чего вы взяли, будто она не простила вам чего-то? Она пишет вам, — ложь казалась меньшим злом. — Пишет вам дважды в неделю. Неужто не все письма доходят?
— Ни одно не доходило…
— Мы знали, что почта работает плохо, но не знали, что не работает вовсе. Я привезла бы вам ее письма сама, если б мы только могли догадаться.
— Значит, Аглая не сердится на меня?
— Господь с вами. Нет, разумеется, нет. Она часто вас вспоминает и крепко любит. Она мечтает навестить вас, но отпусков нам теперь не дают, а долг для нее прежде всего.
— Да, я — жена офицера и знаю, что значит долг. Вот только письма от дочери я уже не дождусь, даже если почта заработает. Когда вы увидите ее
