Богдан Сушинский - Восточный вал

— Мы основательно проверили его, — начал было Кальтенбруннер, но Гиммлер не стал выслушивать своего подчиненного.

— Я не знаю такого понятия — «основательно проверили», когда речь идет о надежности подобного агента службы безопасности. «Основательно надежными» такие люди не бывают даже после крематория. Поэтому еще раз выясните, что он представляет собой на самом деле. Вы поняли меня, Скорцени?

— Выясним, причем даже то, чего он никогда собой не представлял, — заверил его обер-диверсант рейха.

— Возможно, вскоре он понадобится нам в «Вольфшанце». — Гиммлер выдержал паузу, пытаясь выяснить, какое впечатление произведет этот намек на Скорцени. Но тот оставался невозмутимым. — В виде эксперимента, конечно, — уточнил он с легким разочарованием, чувствуя, что как личность не способен ни поразить, ни тем более — потрясти свое окружение, как это время от времени удается фюреру.

«Вечный второй» — вот ты кто, — сказал себе рейхсфюрер. — Причем «вечно второй», окончательно смирившийся с таким положением в иерархии».

Уже сидя в машине, увозящей его в сторону Берлина, Гиммлер вновь мысленно вернулся к разговору, состоявшемуся у них со Скорцени в присутствии Зомбарта. Причем интересовал его не двойник фюрера, — с ним, в общем-то, все ясно. Рейхсфюрер обратил внимание, сколь деликатно, и в то же время недвусмысленно Скорцени дал понять, что в случае гибели Гитлера поддержал бы его, Гиммлера, кандидатуру на пост фюрера. Признаваться в этом сейчас, когда Гитлер вновь утвердился во власти, а по всей стране все еще катится вторая волна арестов и чисток среди участников и соучастников заговора, уже само по себе небезопасно.

Однако Скорцени не просто мысленно проигрывал возможную ситуацию, он, «человек Гитлера», его личный, особо доверенный агент, в присутствии Кальтенбруннера объявил, что рейхсфюрер может рассчитывать на него. Это было немаловажно, поскольку торг за душу первого диверсанта рейха, а следовательно, за всю его агентуру, развернулся уже довольно давно, еще со времен похищения Муссолини, а точнее, с тех пор как Скорцени объявлен «героем нации» и под его крылом начал собираться весь диверсионный цвет СС.

Как ни удивительно, первым в этот торг лихо включился Геринг. Всегда неповоротливый в подобных играх, на этот раз он довольно умело осчастливил первого диверсанта рейха Золотой медалью. Затем поднапрягся Борман. Этот действовал менее открыто, с привычными для него партийно-аппаратными интригами. Однако цель была все та же. Со странным запозданием подключился Геббельс, уверовавший, что его авторитет в массах германцев, соединенный с пропагандистским аппаратом и мастерством оратора, позволяет ему в нужное время оказаться во главе и партии, и рейха.

— Прошу прощения, господин рейхсфюрер, — совершенно некстати ожил доселе молчавший у себя на заднем сиденьи адъютант, — взгляните, как разрушительно поработала здесь авиация англо-американцев.

Гиммлер посмотрел на руины какого-то поселка, остающиеся справа от шоссе, посреди огромной, обрамленной далекими холмами равнины, и согласно промычал нечто нечленораздельное.

— Очень старательно поработала.

— В последнее время англичане ведут себя так, словно нашего воздушного флота вообще не существует.

— Это Геринг ведет себя так, словно ни его, ни воздушных армад уже давно и в помине нет, — прозвучал в словах рейхсфюрера отзвук его трононаследнических размышлений.

— Тоже верно.

— Так что англичане здесь, по существу, ни при чем. Они — враги, а потому действия их понятны и вполне объяснимы. Труднее поддается объяснению многое другое, что происходит сейчас в рейхе.

— Так, может, самое время открыть фюреру глаза на то, что происходит… — вкрадчиво посоветовал адъютант, не обращая внимания на присутствие водителя, которому, впрочем, Гиммлер доверял безоговорочно.

— Было время, когда, действительно, самое время было объяснить ему это, — мрачно скаламбурил рейхсфюрер. — Но оно ушло. И не возвращайте меня к этой теме, Брандт.

— Еще раз прошу прощения, — облегченно, с чувством честно исполненного долга, откинулся на спинку сиденья адъютант.

«Когда трагедия Третьего рейха вступит в свою последнюю стадию, — предался размышлениям рейхсфюрер СС, — и каждый сам для себя будет решать: спасать ли ему свою жизнь или жертвовать ею ради рейха, спасти который уже невозможно, — вот тогда все они опять бросятся к Скорцени. К его парням, его фальшивым деньгам, зарубежным явкам, пограничным «коридорам» и поддельным документам. Поэтому позаботься, чтобы потом, когда все символы государственной власти и воинской дисциплины окажутся столь же иллюзорными, как и сама идея Великого рейха, этот человек служил не кому бы то ни было другому, а именно тебе».

Сказав себе это, Гиммлер инстинктивно оглянулся: не произнес ли он чего-либо вслух. Однако коротышка Брандт уже безмятежно дремал, почти утонув в высоком мягком сиденьи.

— Как мудро все устроено в этом мире, — уже почти сквозь сон пробормотал адъютант, словно бы пытался развеять самые мрачные предсказания своего шефа.

— Ценитель вы наш! — проворчал Гиммлер.

— И все же, как мудро!..

«Только с такими людьми, как Скорцени, — упорно возвращался к своим мыслям Гиммлер, — и можно начинать возведение нового, Четвертого рейха. Поэтому сделай так, чтобы обер-диверсант рейха всегда оставался преданным тебе. Не Адольфу, а тебе».

Вернувшись в Берлин, «первый диверсант рейха» тотчас же приказал Родлю разыскать личного дантиста фюрера.

— Но он вряд ли согласится… — попытался отговорить его от этой идеи адъютант, но Скорцени успокоил:

— Вам нечего волноваться, Родль. Он с неописуемой радостью исполнит все, что мы прикажем.

— А что мы можем приказать ему?

— Для начала, он основательно займется вашими зубами, Родль.

— Моими… зубами?! — на лице Родля выразился такой ужас, словно он уже оказался в кресле разгорячившегося дантиста.

— Не моими же! Неужели вы думаете, что я позволю ему выдергивать собственные зубы? Тогда уж лучше направить его к Кальтенбруннеру.

Они оба рассмеялись. В управлении знали, что во рту шефа РСХА не осталось ни одного здорового зуба, поэтому говорил он невнятно, и зловоние изо рта источал такое, что однажды Гиммлер лично приказал ему отправиться к дантисту, чтобы основательно заняться лечением.

По тому, как обергруппенфюрер тянул с выполнением этого приказа и как в конце концов не выполнил его, наведавшись к врачу не более двух-трех раз, его подчиненные очень быстро определили, что тот охотнее отправился бы в подвалы к Мюллеру, чем к лучшему дантисту Германии.

— Если к Кальтенбруннеру, тогда дантисту повезло. Ну а кто на самом деле станет его жертвой?

— Зомбарт.

Адъютант разочарованно пожал плечами.

— Неужели на зубную боль он решил пожаловаться вам лично?

— В том-то и дело, что нет. Но это не должно смущать нас. Все вставные зубы, коронки… словом, все, что может быть на челюстях двойника, должно быть точно таким же, как на челюстях фюрера. Абсолютно идентичным. Так и передайте дантисту. И если он с этим не справится, я займусь его собственными зубами.

— Это будет неподражаемое действо.

— Вы пока что не способны представить себе это.

— И все же представляю, — угрюмо заметил Родль, задумавшись над тем, как бы поделикатнее подвести к этой мысли самого зубодрала. — То есть следует понимать, для Зомбарта наступает вторая часть его перевоплощения, до которой никто другой из двойников не дошел.

— Но об этом будем знать только я и вы. И никто больше.

О дантисте же мы со временем позаботимся.

А под вечер в кабинет Скорцени ввели насмерть перепуганного хирурга, который неоднократно обследовал Гитлера, но затем, повздорив с личным врачом фюрера Морелем, впал в их общую немилость. Ужас хирурга объяснялся тем, что во время обыска у него в квартире были обнаружены записи, касающиеся здоровья фюрера. Целое медицинское досье.

— Я отдаю себе отчет в том, что эти медицинские данные, — лепетал окончательно впавший в прострацию эскулап, — составляют одну из величайших тайн рейха…

— Одной из самых величайших тайн рейха, которую познает этот кабинет, станет ваше исчезновение, доктор Нойман. Все остальные тайны обычно остаются за пределами этого здания.

Наличие досье оказалось полной неожиданностью для Скорцени. Обыск в его квартире был устроен исключительно для устрашения хирурга и подавления его воли. Однако теперь Нойман был так напуган, что штурмбанфюреру предстояло каким-то образом выводить его из этого состояния.

— Но, поверьте, я берег эти бумаги, рассчитывая, что, возможно, фюрер еще раз обратится ко мне. И я должен быть готовым…