Валерий Елманов - Царская невеста
Ничего себе! Получается, что он… Но откуда?! Я оторопело уставился на него в немом вопросе, но старик сделал вид, что не замечает, и назидательно повторил:
— Помни токмо одно — вера без силы слаба, но и сила без веры — ничто. Тут книжица, коя тебе ведома, истину сказывает. Жаль, изолгали ее людишки. Наговорили всякого, чего и вовсе не бывало, а главное вычеркнули — уж больно простым оно им показалось. Нуда ладно, поспешай, а то времечко к утру близится. Да и мне пора — дождичек накрапывает.
Теперь я смотрел на свой перстень несколько иначе. Не скажу, чтобы прямо сразу и до конца уверился в том, что он приобрел какие-то необычные свойства, но чем черт не шутит, пока бог спит. А уж если в игру вдобавок вмешиваются иные боги, то тут и вовсе можно ожидать всякого.
— Благодарствую за чудо, дедушка Световид, — склонился я в поклоне, отдавая долг вежливости.
Скорее всего, ничего не поможет, но старик подарил мне явно не соломинку, а кое-что покрепче. Насколько? Неизвестно. Выдержит ли сразу двоих? Тоже не угадаешь. Но хоть что-то. Вот только…
«А все-таки где же у него кнопка?» — задумчиво произнес бандит, глядя на Электроника.
Вовремя мне этот фильм припомнился, ой как вовремя. Так ведь и ушел бы, а потом маялся…
— Если б ты еще научил, как этим чудом пользоваться…
— Как же я научу, коли оно твое? — удивился Световид. — Тебе дадено, ты и твори… как знаешь.
Ловко вывернулся старикан. Прямо-таки хитрован Дубак. И что теперь делать? Аппарат есть, а тумблера включения не видно. Ладно, разберемся без него…
Я прислушался к себе. Точно. Чудо или нет, но надежда в душе появилась. Робкая, застенчивая, готовая в любой момент упорхнуть в неизвестном направлении, но пока что она продолжала сидеть на моем безымянном пальце, обхватив поблескивающий в лунном свете лал, и пугливо взирать на меня. Откуда она взялась — не знаю, зато я уже знал, что именно должен предпринять, причем немедленно, завтрашним, а точнее, уже сегодняшним утром. Мне нужно срочно отправляться туда, в Александрову слободу. Зачем и что я хочу предпринять — пока не знал, но чувствовал, что так надо.
— Уразумел? — тихо спросил Световид.
Я еше раз прислушался к себе. Точно. Ошибки не было. И тогда вновь склонился перед стариком, но на сей раз уже не просто отдавая дань уважения, а со всей искренностью. Низко-низко. И слова благодарности прозвучали тоже искренно, потому что, когда есть надежда — человек жив. И не телом — душой. И с проигрышем он не смирился.
— Да не туда! — почти весело окликнул меня Световид, когда я пошел прочь с полянки, и ткнул посохом в противоположную сторону, пояснив: — У тебя же ныне крыльев нетути, потому и не тщись попусту — потонешь.
— А… чудо? — осведомился я.
Оно для иного, — загадочно усмехнулся старик. — Сам поймешь для чего, егда времечко настанет… И помни: кого возлюбили боги, тому они даруют не токмо много радостей, но и столько же страданий, ибо для истинного счастья их надобно поровну.
Весьма оригинально для последнего напутствия перед дорогой. Утешил, называется. Но не вступать же в дискуссию, доказывая, что он неправ и что счастье — это как раз когда у человека все хорошо. Ладно, будем считать, в этом мы с ним расходимся. Нестрашно.
Главное, чтобы он оказался прав в ином.
Глава 20
УСПЕЛ И… НЕ УСПЕЛ
Если б кто-то упомянул, что мой отъезд, как и тогда, в Кострому, вновь выпал на счастливый для меня день, потому как ныне память все тех же семи спящих отроков[79], я, наверное, не выдержал бы и сорвался, закатав в морду. Возможно, не раз.
Однако Андрюха Апостол был далече, а остальные, по всей видимости, не до такой степени разбирались в житиях святых и прочих книгах, чтобы знать имена этих отроков, а также что один из них доводился мне тезкой.
Касаемо предзнаменований скажу лишь, что этот день начинался далеко не счастливо — с уныло моросящего безрадостного дождя. Заканчивался же он и вовсе чуть ли не ливнем, сопровождаемым шквалистым ветром, порывы которого нагло крали из-под одежды все нутряное тепло. На следующий день погода повторилась с абсолютной точностью, а потом пошло-поехало. Дни выползали похожие один на другой, словно кто-то невидимый штамповал их на огромном принтере. Нескончаемый день сурка, да и только.
Но это погода. А вот дорога — если эту грязь можно было назвать дорогой — день ото дня становилась хуже и хуже. Казалось бы, дальше некуда, но, пускаясь на следующее утро в путь, я убеждался, что вновь промахнулся — есть куда. Лошади увязали в непролазном киселе по самые бабки. Хорошо хоть, что с нами были заводные и вьючные, иначе мы бы и вовсе делали не больше десятка верст в сутки.
Странно, ехать — не идти, но к вечеру мы все валились с ног. А ведь предстояло еще развести костер, каким-то образом запалив его, стащить с себя насквозь мокрую одежду и повесить для просушки на рогульки возле нещадно дымящего костра, а потом приготовить в котелке еду и наломать елового лапника для крохотного навеса от разбушевавшейся не на шутку стихии. Давалось все с превеликим трудом, даже такая малость, как просто поесть, поскольку от дикой усталости кусок упрямо не хотел лезть в рот, и помогало только желание согреться огненно-горячим хлёбовом.
По счастью, таких привалов у нас было не столь много, всего парочка. В основном мы успевали добраться до близлежащего села. Жители поначалу встречали угрюмо и недоверчиво, но я в очередной раз залезал в кошель — не показывать же всю казну, искушая простодушных сельчан и вводя их в соблазн, — после чего отношение ко мне и моим спутникам менялось. Платил щедро, не скупясь — сколько спрашивали. Да они и не больно-то ломили — двойную, от силы тройную цену.
Разумеется, в наш заказ, помимо еды и постели, непременно входила и банька. Хлестались истово, до одури, пытаясь выгнать затаившийся внутри ледяной комок, упрямо не желавший таять. Вроде бы удавалось.
Вдобавок день-деньской тянуще ныл раненый бок, куда угодил остроносый. Боль была тупой, но, когда она постоянная, можете себе представить ощущения человека, вынужденного к тому же вставать ни свет ни заря в сыроватой уже от самого воздуха одежде и двигаться весь день под проливным дождем. Впрочем, сам виноват. Нужно было подаваться на восток, на Порхов, а там по Шелони вниз до Ильмень-озера, потом Метой… Словом, изрядная доля верст — не меньше половины, а то и две трети — была бы преодолена водой. Правда, их было бы вдвое больше, но, если учесть скорость движения, могло получиться гораздо быстрее.
Я же, взяв во внимание низкую, около нуля, ночную температуру, решил, что реки окажутся бесполезны, поскольку вот-вот встанут, и избрал более короткую дорогу, рванув по прямой на юг, к Волге. Но температура продолжала стойко держаться на прежнем уровне и опускаться ниже нуля не собиралась — разве что по ночам. Зато утром лошадям приходилось разбивать тоненький ледок на лужах, до крови разрезая ноги острыми льдинками. Пришлось разодрать на полосы часть моей запасной одежды, чтобы перебинтовать измученных донельзя скакунов. Вдобавок, как назло, подмерзание почвы оказывалось слишком кратковременным, и спустя уже час после восхода солнца грязища вновь превращалась в прежний вязкий кисель.
Словом, мой расчет оказался неверным, и теперь я мужественно расхлебывал самолично заваренную кашу. Оставалось стойко держаться, продолжая терпеть тяготы и лишения, как и подобает настоящему ратнику. Лишь украдкой, когда, как мне казалось, никто не видит, я позволял себе кривиться, покряхтывать и то и дело ерзал в седле, стараясь принять более удачную для больного бока позу.
— Отлежаться бы тебе, княже. Хошь на денек, — озабоченно приговаривал Тимоха, когда привал удачно совпадал с ночевкой в деревне, угрюмо пророча: — Не встанешь ведь завтра. Я ж не слепой — зрю, яко ты мучаешься. А на што? Опять же опосля баньки непременно надобно… — И осекался, в который раз напоровшись на мой суровый, непреклонный взгляд, ибо у меня не оставалось сил даже на объяснения.
К тому же один раз, в самый первый вечер, я ему все растолковал самым подробнейшим образом. Ждать было нельзя по той простой причине, что, если температура все-таки уйдет в минус, Волгу одолеть мы не сможем — лодки по льду не пройдут, а лошади провалятся. То есть теперь, как ни удивительно, я хоть и клял погоду на чем свет стоит, но в то же самое время молил Догоду[80] и Авося, чтобы она продержалась еще немножечко. На вторичные разъяснения сил не имелось.
Потом Тимоха перестал канючить о подобных пустяках и только восхищенно глядел, как не ратники, а я вновь и вновь поднимаюсь наутро самый первый и тороплю прочих с подъемом и отъездом.
— Двужильный ты, что ли, княже?! — выпалил он как-то, с восторгом и в то же время с какой-то суеверной опаской глядя на меня.
