Василий Звягинцев - Вихри Валгаллы
Как водится, Удолин выслушал его внимательно и молча, только задал в самом конце несколько уточняющих вопросов. Поскреб пятерней длинные седоватые волосы.
— Сиди здесь. Я пойду к себе, немного думать буду. Только без меня больше не пей…
Зная, что размышления профессора могут продлиться и час, и больше, Агранов накинул шинель и вышел во двор. Здесь было темно. Не по-городскому, а глухо, безнадежно, будто в подземелье. Новолуние, да еще и небо затянуто плотными тучами. Как там, интересно, егерь Петр Лукич ухитряется ходить по лесу, выслеживать порубщиков? А может, и не ходит вовсе, а только вид сделал, сам же забился в кособокую баньку позади сеновала, да и потягивает там свой самогон в одиночку…
Агранов на всякий случай расстегнул коробку «маузера», попробовал, легко ли взводится курок. Хотя как раз тут бояться вроде и нечего. Остро захотелось больше не возвращаться в Москву, отсидеться, пока обстановка не прояснится.
Он выкурил папиросу, пряча в рукав огонек, подошел к машине, приказал шоферу, пригревшемуся в теплой каретке, пересесть на открытое водительское сиденье и отнюдь не спать, а достать из кобуры «наган» и прислушиваться. Мало ли что.
Вернулся в сторожку, и как раз вовремя. Из глубины дома послышалось покашливание и шарканье ног, заплясали тени по бревенчатым стенам, прикрывая ладонью от сквозняков огонек толстой церковной свечи, появился профессор. Сел на лавку, астматически дыша.
— Знал бы ты, Яков, сколько сил мне стоят твои загадки. Умру вот от паралича сердца, не выходя из транса, и что ты тогда будешь делать? Пропадешь ведь…
— Знаю, Константин Васильевич, оттого и прибегаю к вашей помощи только в самой крайности, оттого и подкармливаю вас по двойной академической норме…
— Ноги протянуть с твоей академической, — привычно брюзжал профессор, наливая себе доверху зеленую граненую рюмку. — При старом режиме я без всякой нормы шел к Кюба или Донону, заказывал… — И махнул рукой, не желая терзать себе душу воспоминаниями. Плеснул в рот спирту со сноровкой питерского извозчика.
— Наше счастье, Яша, что случай сегодня легкий. Не пришлось мне даже в высшие мыслесферы воспарять. Мог и не беспокоить меня, откровенно говоря. Хватило бы и банальной цыганки… — Как уважающий себя пророк, Удолин слегка кокетничал. — Ты вот думал, что, ежели «маузер» носишь, шинель генеральскую и в какой-то там хамской коллегии числишься, так от превратностей жизни застрахован и черт тебе, само собой, уже не брат. Однако получается совсем даже наоборот. Умным ты себя считаешь, и я тебя за такого считал, а нашлись вот куда умнее, получается…
— Опять, что ли, наши друзья-полковники? — не выдержал витиеватой преамбулы Агранов.
— О полковниках особый разговор, — поднял коричневый от никотина палец Удолин. — Поближе нашлись люди, тем не чета, зато хитростью и подлостью наделенные в избытке… Я всех ваших тонкостей не знаю, в умах и душах читать как по-писаному не навострился еще, однако узнал я вот что… — Он снова потянулся к бутылке, но Агранов аккуратным движением успел снять ее со стола.
— Чуть позже, Константин Васильевич, сперва с делом покончим.
— Так, значит, так, — вздохнул профессор и продолжил: — Обманывают тебя, Яша, в этом все дело. Люди, которые тебя окружают, с которыми ты сейчас ближе всего общаешься, строят грандиозную интригу, исторических, можно сказать, масштабов. Заговор, если угодно, способный весь мир еще раз с ног на голову поставить…
— Это я знаю. Сам, так сказать, один из строителей, — насмешливо оттопырил нижнюю губу Агранов.
— Дурак! — вдруг сорвался на крик Удолин. — Не знаю, что там ты надеешься построить, а пока тебя как строительный материал используют… Несколько человек… Один, два, три… пять… — Прикрыв глаза, он словно пересчитывал сейчас тех, кого видел внутренним взглядом. — Да, пять человек составили план, в котором ты… не пойму, то ли приманка, то ли главная жертва. Не хватает ясности. В тумане все как будто. Или меня астральное зрение подводит, или их защищает что-то… Думай сам, Яков, догадайся, на чем тебя подловить могут те, кому ты доверяешь полностью, в чьих руках судьба твоя, как Кощеево яйцо. В какой игре и для каких целей за болвана подставят… Ибо ждет тебя, Яков (хотел бы я ошибиться), смерть скорая и лютая, если не догадаешься, кто и зачем тебя погубить хочет.
Но мысли Агранова были сейчас направлены только в одном направлении.
— Подумайте, Константин Васильевич, подумайте, как это может быть связано с теми полковниками? После нашей последней встречи они исчезли. Мы с ними заключили соглашение. Какую-то его часть выполнили они, какую-то я. Войну вот закончили, сами видите. Ну а теперь? Они как раз и могут меня за болвана посчитать и в совсем большой игре моей головой расплатиться…
— Да что ты споришь, шлемазл! — От возмущения Удолин перешел на идиш. — Уж тех-то господ я никогда и ни с кем не спутаю. Вот кто нам с тобой сейчас и нужен! Найти бы их, может быть, и спасешься еще. Только далеко они сейчас. Чувствую я их присутствие еле-еле, но чувствую, а вот в нашем мире или в надмирных сферах — понять пока не могу…
— Скорее уж в надмирных, — стараясь сохранять привычный самоуверенно-насмешливый тон, ответил Агранов, хотя стало ему как-то не по себе. Угадал и это старец. — Один из них, Александр Иванович который, убит недельки две назад. А вот про Андрея Дмитриевича, действительно, сведений не имеется…
— Убит? Быть такого не может. Что я, по-твоему, ауру живого человека от некробиотической не отличаю? Живы оба, и надо их искать… Твои же здешние друзья — враги тебе, все до одного. Не вижу среди них верных тебе. И кровопролитие ждет Москву и Россию совершенно чудовищное. Хуже, чем в восемнадцатом году. Думай, Яша, думай… А то давай прямо сейчас с тобой сбежим! Есть у меня под Осташковом место тайное, там отсидимся…
— Подождем еще, Константин Васильевич. Совсем плохо станет — сбежим. Я вас не брошу. Только Агранова так просто не съешь. Зубы обломают…
А вот теперь, когда прошел еще один отвратительный, сумбурный день, как-то отстоялось в голове все сказанное профессором и несказанное, а только обозначенное намеком, всерьез подумалось Агранову, а не затеяли и вправду товарищи по заговору свою собственную игру? Лучше всего сейчас пробиться на прием к самому Троцкому и изложить все свои соображения. Но удастся ли? Он не знает ничего сверх того, что ему было доложено перед смертью Дзержинского, он с удовольствием воспользовался поводом избавиться от политических противников и просто недостаточно лояльных к нему соратников, а уж скоропостижная смерть Ильича вообще была яичком к Христову дню. Теперь он занят вопросами государственного строительства и внешней политикой, вполне доверяет (или делает вид?) своей ВЧК, буквально на днях переименованной в ГПУ. Впрочем, правильно, новая власть нуждается в новых названиях, символизирующих дальнейший прогресс и разрыв с непопулярной в массах политикой…
Агранов жадно докурил папиросу, раздавил начавший тлеть мундштук в пепельнице из снарядной гильзы, снова поднял трубку, вызвал сменившего его на посту начальника секретно-политического отдела Вадима Самойлова.
Уже целый час тянулась раздражающая Агранова тягомотная, какая-то невсамделишная беседа, когда стороны то начинают спорить по пустяковым вопросам, уточнять и сравнивать поступившую из разных источников информацию, то дружно соглашаются, что делать надо немедленно, только непонятно что… Якову Сауловичу все больше начинало казаться, что совещание это — просто устроенная для него лично инсценировка, все остальные на самом деле знают нечто остающееся для него тайной и просто тянут время до назревающих важных событий. И Агранов, мрачно глядя в стол, изображая такую же, как у других, озабоченность, размышлял, не пора ли действительно смываться? А то, чего доброго, сам окажешься в хорошо знакомых подвалах, куда отправил очень и очень многих. Единственное спасение — как можно дольше прикидываться ничего не понимающим дураком, готовым втемную выполнять чужие замыслы.
Глава 18
Распахнулась дверь, и в кабинет стремительным шагом, бесшумно ступая по ковровой дорожке мягкими шевровыми сапогами с высокими, почти дамскими каблуками, вбежал Лев Давыдович, «демократический диктатор», как он сам себя начал называть в узком кругу. Ошую и одесную от него, отстав на шаг, в ногу шли непременные и неразлучные адъютанты-близнецы: бывший поручик кавалергардского полка Роман Гурский и Лев Остерман (кажется, так; представляясь, он говорил невнятно, а написанной его фамилию никто и никогда не видел), числившийся раньше по цензурному ведомству. Гурский звенел антикварными шпорами, рефлекторно прижимал к бедру левую руку, как бы придерживая отсутствующий по причине неудобства в канцелярской жизни палаш, который когда-то носил ежедневно в длинных никелированных ножнах, куда для шика был брошен серебряный двугривенный. Чтобы мелодично побрякивало.
