Степан Разин - Михаил Васильевич Шелест
Если ехать на запад, то в сорока километрах от соляного озера снова появится речка Ахтуба, а чуть дальше Вога, где на Ахтубе Тимофей собственноручно возвёл городок из прилегающего к реке непроходимого леса. Когда он мне рассказывал о тех местах, я поражался. В наши времена лесом там уже почти не пахло. Зато раскинулись сады, виноградники и дынно-арбузные бахчи.
Ахтуба в наше время обмелела, а теперь, по словам восхищённого Тимофея, имела ширину до двухсот метров и глубину до десяти метров, но не меньше, даже на излучинах, двух метров. Я сразу советовал Тимофею ставить на Ахтубе казачьи станы. Так он и сделал. Да, что он? Сами казаки влюбились в те места. И до Волги рядом, и до Каспия…
Я так и спустился на шхуне до Астрахани, оставив в Коломенском царевича, взяв товар в Коломне и потратив на сплав при встречном ветре — восемь дней, когда при обычном спуске на веслах — обычно тратился месяц.
Я не хотел опаздывать к траурным церемониям, связанным со смертью родителей Алексея. Это было бы политически не верно. Запоминаются те, кто с тобой стоял плечо к плечу у одра друзей и родителей, а ещё больше помнятся те, кто не стоял…
Сразу после венчания Алексея на царство Морозов Борис Иванович словно бы вырос. За ним вечно ходили толпы иностранцев, которые приезжали и в Измайлово. Для них отвели старый царских «охотничий» терем. Царь жил в своём трёхэтажном дворце постоянно, к зиме совсем перестав возвращаться в Кремль.
Иноземцы окружали и Алексея Михайловича. Он намного активнее прожектировал всё европейское, чем его отец и, думаю, этому, во многом, способствовали и наши с ним беседы о передовых европейских технологиях. Да и сам он видел, что производство стекла, организованного в Измайлово Коетом, голландского сукна — Фимбрантом, сильно отличалось механизацией и качеством выпускаемой продукции. Коет быстро насытил царское аптекарское хозяйство бутыльками и склянками, а Фимбрант ткал парчу и удивительно красивое полотно со всякими цветочками и листочками, в том числе и шёлковое. Фимбрант также выделывал кожи лосей, медвежьи и иные шкуры и был мне весьма полезен.
Я удивлялся, как Алексей Михайлович полюбил охоту. Он и поселился в Измайлово, оттого, что ожидал снега, как манну небесную. Всё звал на охоту меня, и пришлось мне тоже высказывать нетерпение, хотя… С рогатинами на медведя? Это не мой вид спорта. А Алексею Михайловичу нравилось. От соколиной охоты он тоже возбуждался, но, убив самолично в предыдущую зиму двух медведей, насадив их на рогатины, эту зиму государь ждал с нетерпением, а я с тревогой. Про него мне было всё известно, а вот, что будет со мной, одному Богу. Так зачем рисковать?
С моей пасекой возникли непредвиденные сложности. Оказалось, что культивировать пчёл, это ещё тот «геморрой». В первый год матки осеменили почти все сотовые ячейки, и мне пришлось вынимать эти рамки, ставить другие, а маток ограничивать в перемещениях по улью. Потом я чуть было не прозевал вылет роёв. Помог поймать и переселить рои новый царский «охотовед» Иван Лукин, что пришёл на замену пострадавшему на лосиной охоте Никифору. Кроме Измайлово в прошлом году Алексей охотился на Истре в Павловском, там и приметил бойкого охотника, искавшего ему медведей, а после ранения Никифора, перевёз Лукина в Измайлово. Вот этому Ивану Лукину, что увлёкся моими ульями, я свою пасеку и передал.
Скатавшись в Астрахань, передав шхуну Тимофею и обсудив с ним наши дела «скорбные», я понял, что всё идет немного не так, как задумывалось. Принцип: «что охраняешь, то и имеешь», работал не в полную силу. Сейчас у нас с Тимофеем в руках имелся огромный ресурс в виде казачьего войска, который мы использовали не в полной мере. Не находилось верных людей. Мы с Тимофеем сразу решили сохранять в тайне наш основной промысел — грабёж.
На Волге получилось организовать ватагу, отбирающую у купцов товары, а вот на Каспии иностранные гости скоро кончились, а чтобы грабить русских купцов и оставлять это в секрете, таких людей не имелось.
Покумекав, мы решили, что борьба с калмыками тоже приносит неплохой доход от соли, и решили все казачьи резервы направить в «ту степь».
Калмыцкое ханство, официально существующее с одна тысяча шестьсот тридцать третьего года, являлось преемницей таких непримиримых противников России, как Ногайская Орда и Ойратское ханство. Русские сами «притянули» за собой калмыков, когда начали осваивать Сибирь. С начала семнадцатого века русские казаки не прекращали войну с калмыками, кочующими по Иртышу примерно десять лет.
Многие калмыки, поняв, что в Сибири стало плохо, двинулись на запад, туда, откуда пришли «урусы», как они сказали: «на переговоры с русским ханом, чтобы попроситься под его руку». Они были радостно приняты Василием Шуйским, который решил заменить «добропорядочными» калмыками ногайцев и разрешил кочевать от Яика до Волги. Те тоже обрадовались такой щедрости и переехали из Сибири полностью. Всеми своими сороками тысячами «кибиток». Если что — кибитка — это передвижной дом калмыков, в котором обычно имелось — кроме женщин и детей — два-три воина.
Хо-Урлюк — правитель Калмыцкого ханства, как назвали новое образование при царском дворе, с тысяча шестьсот тридцать третьего года уверенно властвовал над всем пространством бывшей Ногайской Орды. Сейчас он оставил на завоёванной земле своего сына вместе с большей частью торгутов, а сам пытался завоевать Северный Кавказ и «навести шороху» на Волге, где и «входили в боевое соприкосновение» с ним наши казаки.
Как я понимал, Хо-Урлюк пришёл на Волгу покарать тех калмыков, которые перешли под руку русского царя, и в этом заключалась некоторая сложность в решении «калмыкского вопроса». Определить, мирный это калмык, или «злой», не имелось возможности, поэтому их всех переселяли в Персию. Дело в том, что всекх калмыков предупредили о военных действиях с Хо-Улрюком, и попросили переехать за Волгу. Поэтому всех, кто не послушался, казаки продали на рынках Дербента.
Из истории я помнил, что «мирные» калмыки и в девятнадцатом веке совершали набеги на русские поселения и продавали русских персам и индусам, которым, почему-то, нравились рабы из России. Поэтому у меня к ним не было никакой жалости. Да и время теперь было такое. Человеку с моральным кодексом строителя коммунизма в душе, здесь не имелось места.
И к купцам у меня не имелось жалости. Ни к каким. Ни к
