Клещенко Елена - Наследники Фауста
Что ж, бежать мне некуда. В лесу смерть гадательная, там я, врач, по крайней мере нужен моим спутникам. Здесь, в Коро, моя смерть ходит открыто, с клинком и аркебузой, таращится на меня из каждого переулка, из-за каждого столика в харчевне. Здесь я не нужен никому, ни испанцам, ни католику-губернатору, ни, менее всего, собрату-медику. Пускай все будет по Хельмутову слову - и по слову доминуса. Я, досточтимые господа, с молодых лет привык доверять учителю.
Глава 4.
Гомункул удивился, когда я подошла к нему с кувшином.
Недавно вроде меняла, балуешь меня… Ух ты, черт побери, это еще что?
Я поставила кувшин и села за стол, опершись локтями.
– Это рейнское. Немного, пол-ложки на кварту. Дядюшка обмолвился, вы прежде любили это вино.
Уродец так и встрепенулся в растворе. Лысый, красный, морщинистый и жуткий, будто мертвый птенец.
Догадалась-таки?!
– Догадалась.
Умна, все же умна, хоть и тугодумка. Ну что ж, смотри, смотри на меня. По-другому воображала эту встречу, а?!
– Да, такого мне в голову не приходило. В детстве думала, как все сироты, что отец приедет за мной на прекрасном коне…
Было время, я ездил верхом, и кони были…
– Только за мной вы не приехали. Я не упрекаю, я верю, что вы не знали.
Знал. Он тебе наврал, все я знал. Довольна?
– Довольна. Я понимаю. Зачем такому, как вы, жена и дочь?
А вот и пригодилась. Стакан воды подать… немощному папеньке…
Он рассмеялся нервозным, пьяным смехом. Я рассмеялась тоже.
– Дело ваше, верить или нет, но за эти полгода я успела вас полюбить. И того Фауста, о котором рассказывал Кристоф, и вот это творение, с которым говорила по вечерам.
Того больше нет, тот умер. А это, перед тобой, - не творение, а тварь.
– Но все же вы сделали, что задумали. Создали гомункула и посрамили нечистого, не дав ему завладеть вашей душой.
Здесь ты права. Только это и утешает - как подумаю, что у него была за рожа… Нет меня! Нет! Ни в лимбе, нигде! Выкуси!
– Вы начали создание гомункула за несколько месяцев? И сперва он не имел души?
Ну ясно. На что ему душа, пока телом он шматок мяса? Я думал дать ему еще подрасти, да времени не хватило. Умирал я.
– Что же вы начали так поздно?
Ты поговори у меня! Поздно ей, видите ли, учить меня взялась! Думаешь, просто было собрать все знания? Продумать недостающее, провести предварительные опыты?! Я и так держался из последних сил, еле отбивался, кровь себе отравил, думал - сдохну… А все равно ни черта не вышло.
– Как - ни черта? А…
Да так уж, ни черта. Я намеревался сделать человеческое тело.
– Которое потом вышло бы из колбы и зажило как человек, свободный от договора?!
Именно. Чистый, как младенец. С иной кровью в жилах. А вышел урод. У меня теперь легких нет, гортани, кажется, тоже, да и еще кой-чего. Пришлось остаться в скорлупе. Зато мысли мои ты слышишь. Так-то вот, Мария - хотел твой батюшка прикупить третью жизнь, а попал между жизнью и смертью. Ошибка в опыте.
Едва ли не впервые он назвал меня по имени.
– Что же теперь?
Теперь - не разбивай колбу. Охота мне еще пожить, пусть и в этом обличьи, а туда неохота. Там вой и скрежет зубовный, в высшей степени верно… Эй, ты тоже пьешь вино?
– В книгах пишут, что малые количества вина полезны женщине… при иных состояниях.
При иных?… Провалиться мне на этом месте, да ты в тягости!… И не заметил до сих пор, козел старый! Но Тефель… Ну, господин Вагнер, вернись только! Чтобы мой ученик, да дочку учителя!…
Он снова расхохотался, давясь раствором. Клянусь чем хотите, он был рад!
Нет, а не слишком ли ты хороша для этого недоумка? Ты, поди, красивая выросла? Похожа на меня, прежнего? И головка ясная - моя дочь. А он-то славный малый, но так - одной звезды недостает. И староват для тебя, если уж на то пошло.
– Уж извините, позабыли испросить вашего благословения, - весело огрызнулась я. - Скажите лучше, хоть теперь-то, откуда вы знаете, что он вернется? И что ему грозит?
Про Венесуэлу знаю из гороскопа, собственноручно мною составленного для этих скупердяев. Или я даром деньги с них брал, или эта экспедиция погибла еще в море.
– Так…
Что тебе - так? Он погибнуть не должен, или, опять же, его гороскоп врал и куманек тоже врал. Знать бы, когда я ошибся - когда о нем считал или об этих кораблях…
– Буду думать, что о кораблях. Может, он и не отплыл с ними?
Может, и не отплыл. Чего доброго, еще и сумел сделать то, за чем отправился. Тогда разобьете колбу. Не вечно мне бегать от кредиторов.
– Еще об одном спрошу вас. Расскажете мне когда-нибудь о матери?
О матери… (Тень мелькнула и скрылась.) Расскажу, когда родишь. Сейчас не время, сама сказала.
Родить, однако, мне предстояло еще нескоро: ближе к концу весны. Теперь я много времени проводила с отцом. Мне не составляло труда называть его этим словом. Возможно, потому, что настоящего отца у меня сроду не было, и суть этого имени - «отец» - в моих глазах была не больше скрюченного тельца в колбе. Я звала его на «вы», и он также был очень осмотрителен - страх его и злоба стали почти неощутимы, как-то он их прятал, хоть и разговаривал мыслями. И лишь однажды он разрешил мне заметить иное: тоску и одиночество, и как ему не хочется, чтобы я уходила. Но я это запомнила.
Мы говорили о чем придется. Он вспоминал свою жизнь, бесчисленные города и университеты, лично известных ему князей и епископов, забавные приключения и медицинские казусы, книги и диспуты. Он не чинясь рассказывал мне о Дядюшке, о договоре, об их совместных похождениях, и мы оба хохотали, когда я спела ему песенку, давным-давно услышанную неким студентом в «Рогах и Кресте», - о том, как Фауст ездил верхом на бочке и проучил скареду-хозяина. Тщеславия ему было не занимать, он жадно выспрашивал, что еще о нем рассказывают. Или же тут было не тщеславие, а жажда посмертного бытия, иного, чем уготованное ему?…
Историю с господином Хауфом он рассказал охотно.
Было дело, я поссорился с куманьком. Сказал, что обойдусь без него и отныне считаю наш договор недействительным. Ну, имелись причины. Он ответил: хорошо, прощай, - и сгинул. А через день или два пришли за мной. Отыскались и улики, и свидетели. И главное, судили меня за то, что я совершал без его помощи. За богохульные речи и врачевание, якобы колдовское. Этот гад, тогда его звали брат Хельмут, тоже там был. И то хорошо, что назвался я в том городе придуманным именем, не могли на меня повесить всех грехов Фауста. А впрочем, хуже бы не было. Ай, счастье наше, что мы выперли инквизицию куда подальше со всеми папистами вместе, хоть такие, как брат Хельмут, и стараются нам компенсировать нехватку, да эти дела быстро не делаются - одних секретарей сколько нужно, не считая иных умельцев… Память милостива, одной рукой пишет, другой стирает. Я, правда, умел терять сознание по своему произволу. Это помогало на допросах, зато прижигали меня фитилями, чтобы очнулся. И вот на третий день, кто бы мог вообразить, - поднимаю веки и вижу - мой Кристоф. (То бишь ныне - твой, а не мой.) Я было подумал, что очутился на воле, но он подал знак, чтобы я молчал, и дал мне глотнуть из склянки. Тут я потерял сознание не своим хотением, а очнулся уже и вправду на воле - ночью, от холода. Каким образом он выпросил мое мертвое тело для препарирования, не знаю, этого он не рассказал ни тогда, ни потом. Сказал только, что известил его о моем несчастии сам куманек. Видно, правду пишут о том, как они забавляются людьми. Одних науськал на меня, другого прислал на выручку, а сам как бы и ни при чем. Словом, обнялись мы, он перевязал меня и помог одеться, потом вывел во двор и посадил на коня. Тут же я и покинул город. А он остался еще на месяц, дабы никому не внушить подозрений. Теперь ты знаешь, чем я ему обязан. И чем - господину Хауфу…
Отца заметно обрадовало, когда я спросила у него разъяснений по астрономии. Отвечать он взялся с таким усердием, что звезды сами вспыхнули в моих закрытых глазах, ярче и ближе между собой, чем наяву, и быстрее совершали положенные движения.
Я поняла, каким образом Янка выучила язык. Дети учатся ходить и говорить, подражая взрослым, подражанием можно научиться танцевать, копать или грести - но трудно подражать мыслям, ибо они не видны. (Я разумею подлинное подражание, а не повторение чужих слов, прочитанных или услышанных.) Но я слышала чужие мысли как свои собственные - хоть и научилась отличать их от своих, по цвету ли, по запаху, если есть у мыслей запах и цвет. В голове у меня возникал запутанный чертеж - и тут же, без всякого усилия с моей стороны, на нем обозначались важнейшие точки, соединялись линиями, и возникал ответ. После этого куда как легче было самой проделать нечто сходное.
