Василий Звягинцев - Билет на ладью Харона
Такое могло бы иметь объяснение, глотай он регулярно тяжелые галлюциногены. В лучшем случае. В худшем – действительно начинается паранойя.
Хорошо все-таки быть врачом. Подышал носом поглубже, вспомнил, чему учили на третьем и четвертом курсах, и сразу сделалось легче.
Может быть, все происходящее – просто свойства искаженного времени?
А что, вполне и вполне вероятно.
Если человек, вернувшийся с войны в родной дом через год или два, потом много лет не в состоянии встроиться в нормальную жизнь, то по ночам кричит, то драться кидается в ответ на совершенно невинные слова случайного собеседника, отчего же не предположить, что реальная война плюс перескоки туда-сюда из прошлого в будущее влияют на психику еще хуже?
Значит, главное – не поддаваться.
Еще трижды глубоко вдохнул по специальной методике, толкнул дверь.
Оказывается, он отсутствовал намного дольше, чем предполагал. Судя по всему – не меньше получаса. Неужели так засмотрелся на голых девушек? Ему казалось, что бросил только беглый взгляд и сразу отошел.
Или медитация под луной затянулась?
Дым в комнате стоял коромыслом, Розенцвейг с Тархановым курили совершенно невозможно, пепельница уже переполнилась, вино лилось мимо стаканов, на полированном столе вокруг них стояли пахучие лужицы.
Вадима передернуло. Черт знает что! Захотелось выругаться, указать товарищам на неподобающее поведение.
И сдержался. Опять та же болезненная эмоция. Это же его друзья, им же жить и жить вместе, пока доедут до Москвы. Если доедут. С такими настроениями. Так хоть ты оставайся человеком, господин военврач.
– Все равно, Григорий Львович, – объяснял Тарханов бригадному генералу, размахивая руками, – не нравится мне наш мир. Абсолютно дурацкий мир. Не должно такого быть.
– Да как же не должно? Если он уже есть, о чем спорить? Я когда-то химию изучал, так там сказано, что процессы протекают только такие, какие могут протекать. Никаких иначе. И, соответственно, неужели вы предполагаете, что мир может быть иным?
– Предполагаю, – с пьяной настойчивостью продолжал Тарханов. – Вы историю читали?
– Приходилось, – благодушно ответствовал Розенцвейг. Взглянул на вошедшего Ляхова и подмигнул. Вадим понимающе кивнул и тоже отпил из придвинутого ему стакана.
– А вот я не верю. Все должно быть совсем иначе. Не могла Германия ту войну проиграть. Сорок дивизий в Вогезах стояло, сражение у Доггер-банки выиграли, в Польшу прорвались, и после этого – капитуляция? Не может такого быть.
– А как – может? – вкрадчиво спросил Розенцвейг, показывая Ляхову, чтобы не мешал.
– Элементарно. Году в семнадцатом французы, не немцы, должны были капитулировать, мы – заключить с немцами сепаратный мир. И ни у кого никакой революции. А уж потом…
– Что – потом?
– Не знаю… – Тарханов будто проснулся. Повел по сторонам глазами. – О, Вадик, и ты здесь? Нет, пить – хватит. Мерещится черт знает что. Я пойду, ребята.
И действительно, пошел довольно уверенным шагом в соседнюю маленькую спаленку, расшнуровал ботинки, упал на койку и мгновенно захрапел.
– Что скажете, Вадим Петрович? – совершенно трезвым голосом спросил Розенцвейг.
– О чем? Что немцы войну должны были выиграть? Должны. Хуже того. Они и Вторую мировую тоже должны были выиграть. Вы, Львович, даже представить себе не можете, какая это была бы война. Грубо сказать – жуть. Особенно – для вас.
Вадим говорил с таким спокойным убеждением, что Розенцвейг почти испугался.
– Подождите, подождите, вы знаете, о чем речь?
– В том вся и беда, Григорий Львович, не знаю, что у нас будет завтра, а то, что могло случиться, да не случилось, представляю великолепно…
Розенцвейг поднялся и в сильном волнении подошел к раскрытой двери.
– Подождите, Вадим. Вы совершенно уверены в том, что говорите?
Ляхов с удивлением ответил, что да.
Ужасно смешно, но – да.
– Львович, мы живем совсем не там. По крайней мере, мы с Тархановым. Вскоре после «инцидента» я стал замечать внезапное обострение интуиции, нечто вроде ясновидения моментами.
После недолгих размышлений догадался, что это наверняка связано с последствиями «контузии». Не слишком редкий случай, кстати. Наука знает массу примеров обострения сверхчувственных способностей после ранений, травм головы и тому подобного.
Сергей тоже сообщил мне о чем-то подобном. Я его даже обследовал, изучил биопотенциалы мозга и убедился, что источник его предчувствий и догадок кроется не в подсознании, то есть это не непроизвольные силлогизмы на базе имеющейся, но неотрефлексированной информации, а вот именно экстрасенсорика, сверхчувственное восприятие. Поскольку сигналы зарождались в ретикулярной формации и еще более глубинных структурах. Проще говоря, мозг Тарханова приобрел некие, ранее ему не свойственные возможности. Склонен предполагать, что это – последствия контакта с генератором Маштакова.
– Но теперь еще и я, и девушки тоже вступили с ним в контакт. Что из этого следует?
– Не знаю, – честно ответил Ляхов. – Возможно, и вы нечто интересное приобретете, а возможно, и нет, поскольку этот аппарат отличается от того, первоначального. Там все же был взрывной эффект, а переноса во времени и пространстве отнюдь не наблюдалось…
На этих словах Вадим на мгновение запнулся, поскольку отнюдь не был уверен, что дела обстоят именно так.
Но продолжил как ни в чем не бывало:
– Зато налицо другой феномен: мы с Сергеем подверглись эффекту «М» (по имени Маштакова, естественно) дважды, причем в разных вариантах. С чем я и связываю вот это проявление «дополнительной», или, если угодно, ложной, памяти. Появление воспоминаний о событиях, которые в реальности не произошли. То есть, опять-таки, это может быть просто обострение прогностических способностей на базе глубокого изучения истории в Академии. И почти с той же долей вероятности я могу вообразить, что это информация из некоего параллельного мира. Да что значит – некоего?! Мы же в нем еще полдня находились!
– Сложно, Вадим Петрович. Возможно, потому, что примешивается действие еще одного, вполне материального фактора.
– ?
Розенцвейг щелкнул пальцем по почти пустой бутылке.
– А-а… Тут спора нет. И правильнее всего и нам тоже ложиться спать, в надежде на правоту известной русской поговорки. Я сейчас пойду. Только не пытайтесь меня убедить, что вы такой наивный и неподготовленный. Ни за что не поверю, что специалист вашего уровня за тот срок, что прошел после изъятия Маштакова, не изучил все факты, теории и гипотезы, научные и псевдонаучные.
Так что не сочтите за обиду… В лучшем случае в вас говорит известная привычка: умеешь считать до десяти – остановись на семи. В худшем…
– Что же в худшем? Интересно бы услышать, что вы сейчас считаете худшим?
«Ну, сказать ему или не стоит? Что докажешь? Что сам даже и на десяти останавливаться не умеешь? А с другой стороны… Он вряд ли поверит, что, зная названный принцип, я тут же его нарушу, не будучи при этом в стельку пьяным. Так что же сказать, раз уж заболтался, одновременно правдоподобное и настолько глупое, чтобы снять вдруг возникшую у него тревогу? Значит, он боится, что я могу узнать правду? А какую?»
– Что вы знаете, как нам вернуться домой прямо сейчас, но почему-то это скрываете…
Розенцвейг рассмеялся самым искренним образом.
– Интересно, зачем бы мне это? Знаете, Вадим, вы еще над этой темой подумайте, а завтра мне выдадите очередной веер гипотез. У нас впереди, к сожалению, довольно много пустого времени. Надо же его чем-нибудь занимать…
Свет в окне их квартиры был уже погашен. Ляхов опять удивился, как быстро бежит время. На часы он не смотрел, но по положению луны догадался, что, пока он сидел с Тархановым и Розенцвейгом, прошло еще не меньше двух часов.
Ну и ну! Опять, наверное, флюктуации.
Он словно и забыл, что ровно так же бывало и в юности, когда только сядешь с друзьями за преферанс или начнешь обниматься с девушкой – и почти тут же за окнами светает…
Вадим вошел, начал раздеваться в прихожей. Услышал шлепки босых ног по деревянному полу.
Несмотря на почти полную темноту, совсем чуть-чуть рассеиваемую лунным светом из окна, фигура Майи на пороге комнаты обозначилась вполне отчетливо.
– Здорово напился? – без всяких эмоций, словно осведомляясь о погоде на улице, спросила она.
– Совсем нет. Без меня успели. А в одиночку я догонять не люблю…
– Тогда пойдем.
И тут же потащила Ляхова за руку в глубину квартиры, где ею уже была застелена свежим бельем широкая хозяйская постель.
Он давно уже знал, что для его подруги это дело было универсальным средством снятия стрессов и перевода в латентное состояние надоедливых проблем обыденной жизни.
На этот раз для восстановления душевного равновесия Майе потребовалось совсем немного времени, причем без всяких фантазий и изысков.
