Руслан Мельников - Тевтонский крест
Глава 66
Пока ханские нукеры резали уши мертвым полякам и немцам, новгородцы и татары искали соратников, которым не хватило сил дойти до монгольского стана. Раненых было мало — обе стороны секлись люто, жестоко, безжалостно добивая и топча копытами коней все, что шевелилось. Потому-то и вздрогнул Бурцев, когда из вечернего сумрака к ним с Бурангулом вдруг шагнула подобно призраку огромная фигура в разбитом нагруднике и с кровяными колтунами в волосах.
— Дмитрий?! Жив!
— А что со мной сдеется? — Новгородец по очереди обнял Бурцева и Бурангула. — Рад, что и вы уцелели, браты!
Судя по медвежьей хватке десятника, Дмитрий вовсе не был бесплотным духом.
— Тебя ж копьем сшибли!
— Ну и сшибли, ну и что… Не впервой. Хороший доспех да добрый поддоспешник меня уберегли. В грудях болит, правда, но ребра и потроха вроде целы. Так что еще повоюем.
— А с головой как? — поинтересовался Бурангул.
— Оно тоже не страшно. Голова моя покрепче других будет. Когда меня с коня свалили, шелом прямо под копыта укатился. Так я бегом — к убитому рыцарю, нахлобучил куявский горшок — негоже ведь идти под мечи с открытой черепушкой — и снова в драку. Но какой-то супостат сбоку подобрался и как… В общем, я даже не понял, чем меня приголубили — булавой, цепом али кистенем. В глазах сразу свет померк — и дух вон. Очнулся уже под вечер. Чувствую, кто-то стянул с меня шлем и берет за ухо. Глядь, а это дружинник ханский ухо мне кинжалом резать собрался. Ну, я его самого того… кулаком в ухо. Он — в крик да за саблю. Принял, слышь, меня за раненого куявца. Лишь когда я его по-нашему, по-русски обложил, признал и сабельку свою в ножны упрятал.
— И чего? — невольно улыбнулся Бурцев.
— А ничего. Куявский шелом помят, мой — лошади затоптали. Но ничего, я себе другой добуду.
— Добудешь, — угрюмо согласился Бурангул. — Сегодня много голов с плеч послетало… Знай только — вынимай из шлемов.
— Что верно, то верно, — помрачнел десятник. — Сколько ж тут народища-то порублено да постреляно?! Сколько душ загублено?!
— Кхайду-хан не меньше тумена потерял, — сказал Бурангул. — Поляков, тевтонов и прочих рыцарей, союзников, наемников да кнехтов Генриха Силезского — и того больше полегло.
— А новогородская дружина как?
— Семь десятков от той дружины и осталось, — ответил Бурцев. — Твой десяток весь до единого тевтоны да куявцы вырубили.
— Худо, — сокрушенно вздохнул новгородец. Помолчали.
— Ну, а твои-то что, Бурангулка?
— Почитай, из сотни полусотня уцелела.
— Ох, худо.
— Могло быть хуже, русич. Если б подошла к Генриху подмога богемского князя. Если б не было у нас огненных стрел китайского мудреца. И если бы Вацалав не удумал, как в самом начале битвы остановить тевтонов.
Возражать Дмитрий не стал — нечего было возразить. Новгородец обратился к Бурцеву:
— Как дальше-то нам быть, Василь? Идти с ханом или возвращаться пора? Сегодня ведь вроде переломили мы хребет орденской свинье, уберегли Русь-матушку. Что мыслишь, а, воевода?
Мысли на этот счет у Бурцева имелись четкие и ясные.
— Еще не уберегли, — возразил он. — Конрада Тюрингского добить надо. Магистр-то сбежал. И впредь не угомонится. Оправится от поражения, дождется, пока Кхайду-хан из Польши уйдет, соберет новое войско и поведет в крестовый поход на Русь.
Он замолчал. Это была лишь одна причина, по которой надлежало поскорее добраться до тевтонского магистра. И пожалуй, для Бурцева даже не наиглавнейшая. Драться с Конрадом он будет в первую очередь из-за Аделаиды.
Дмитрий согласно кивнул:
— Твоя правда, Василь. Не след нам возвращаться на Русь, пока Конрад жив. Вот достанем магистра, тогда, даст бог, и двинем обратно.
— Ага, если хан отпустит, — усмехнулся Бурцев. — После сегодняшней битвы Кхайду хорошими воинами разбрасываться не станет.
И Дмитрий, и Бурангул посмотрели на него как на умалишенного.
— То есть как это не отпустит?! — удивился новгородец. — На то у нас уговор с ханом, а уговор дороже денег. Мы ж не наемники али подневольники какие. По доброй воле в поход шли. А коли воли не будет, что ж Кхайду с нами навоюет-то?
— Хан всегда договоры блюдет, — вставил слово Бурангул. — Как можно обмануть того, с кем бок о бок сражаешься? Как надеяться на обманутых союзников в бою?
Вот те и пресловутое восточное коварство! Вот те и вероломство азиатское! Принципы, однако, у хана Кхайду. Прямо-таки кодекс рыцарской чести.
— Не, Василь, не сумлевайся даже! Хан воинской клятвы и договора не нарушит. Да и нет корысти Кхайду отношения с русичами портить. Русь-то она преградой стоит между степью и рыцарями тевтонскими. Посему татары хотят видеть в нас миролюбивых союзников, а не обозленных ворогов.
— Ладно, — подытожил Бурцев. — Так или иначе, а остаться с ханом нам пока придется. Будем вместе с Кхайду брать Легницу. Поляки туда отступали. И тевтоны, надо полагать, тоже. Вот возьмем город, доберемся до Конрада Тюрингского — тогда и решать будем.
— Так ведь это, — снова встрял Бурангул. — Нет сейчас Конрада в Легницкой крепости.
— Как?! Как нет?!
— Не в Легницу ушли всадники с крестами. Мои воины гнались за ними до самой крепости.
— И что?
— Крестоносцы не входили в ворота. Магистр послал куявцев и своих рыцарей отбить погоню, а сам с малым отрядом и молодой пленницей свернул на север.
Бурцев зло сплюнул:
— Чего ж ты только сейчас об этом говоришь, Бурангул!
— А раньше меня никто не спрашивал, — огрызнулся сотник.
— И-эх, — Бурцев в сердцах развернулся.
— Куда ты, Вацалав?
— К Кхайду-хану, — буркнул он, не оборачиваясь, — разговор есть…
Глава 65
К Кхайду его пустили не сразу. Забрав оружие, молчаливая стража перегородила путь копьями.
— Жди, — коротко приказал нукер в порубленных доспехах. — Хан занят.
Бурцев отступил от огня у входа в шатер к коновязи. Чья-то взмыленная лошадь устало повернула к нему голову. Надо же — вся морда в пене. Интересно, кто ж так загнал животину?
Дозволенье войти Бурцев получил, когда из шатра, пятясь задом, вышел монгольский воин. Одежда его была заляпана грязью, но не кровью. И ни одной царапины. Кочевник казался измотанным скорее долгой скачкой, чем недавней битвой.
В походном жилище Кхайду ничего не изменилось. Все — вплоть до шелкографии с изображением покойной жены внука Чингисхана — находилось на прежних местах, словно и не было долгих переходов, словно ханская юрта простояла неподвижно с тех самых пор, как Бурангул притащил сюда Бурцева на аркане.
Кхайду принял его благосклонно. Взмахом руки отогнал стражников-нукеров, занервничавших при виде посетителя, не спешившего падать ниц перед «непобедимым ханом». Телохранители послушно отступили. Неподвижными истуканами они застыли возле входа. Правда, рук с сабельных эфесов це убрали. Отношение хозяина шатра к гостю может измениться, а верной страже всегда нужно быть наготове.
Благожелательный кивок можно расценивать как приглашение сесть? Бурцев опустился на ковер, скрестил по-татарски ноги. Непривычно, но ничего не поделаешь — стульев хан с собой не возил.
— Возьми, доблестный богатур, — хан протянул что-то желтое, блестящее.
В ладонь Бурцеву легла овальная золотая пластина с круглым отверстием вверху и утолщенными краями. На пластине — гравировка: летящий сокол, нехитрый орнамент и путаные письмена.
— Здесь написано, что любой человек, причиняющий вред владельцу ханской золотой пайзцы, должен умереть. А того, кто окажет содействие, ждет награда, — пояснил Кхайду. — С этим знаком моей милости ты будешь чувствовать себя в безопасности там, где встретишь воинов народа войлочных кибиток. Это награда за твою доблесть и находчивость, которые позволили остановить воинов, носящих кресты.
Бурцев склонил голову, как того требовал местный этикет. Хотя, честно говоря, он предпочел бы получить рыцарское звание, а не кусочек презренного металла. Рыцарю, как ни крути, все-таки проще добиться расположения краковской княжны, чем прославленному богатуру-юзбаши с ханской пайзцой. Но, увы, в татаро-монгольском войске рыцарских шпор не раздают.
— А теперь говори ты! — позволил хан.
Кхайду выслушал его без эмоций. Лишь шумно вздохнул, узнав, что тевтоны бежали не в Легницу, а прочь от города. Когда же Бурцев заявил о желании новгородцев покинуть лагерь и отправиться вслед за Конрадом Тюрингским, на обветренном лице хана не проступило ни сожаления, ни гнева. Разве что щелочки глаз сузились чуть сильнее. Это могло означать что угодно. Хан мог отпустить русичей, а мог казнить как изменников — отрубить голову или — в память о боевых заслугах — сломать хребет.
Некоторое время они молчали. По-прежнему ничто не выдавало чувств хозяина шатра. Характер, блин, стойкий, нордический…
Наконец Кхайду-хан заговорил — спокойно, медленно, тихо. Он не смотрел на посетителя, а задумчиво созерцал угасающие угли очага. Словно беседовал сам с собой.
