Генри Олди - Механизм жизни
– Я? Звал?!
Огюста понесло на тройку, нервно хлопающую крыльями. Молодой человек задергался, пытаясь избежать столкновения. Его мотнуло из стороны в сторону, шваркнуло о вращающуюся «стену». Зубцы снежинок обожгли спину резкой болью. Шевалье заорал, и гондола пронеслась мимо, обдав его ветром – неожиданно теплым, с запахом курятника.
Огюст закашлялся, выплевывая черный пух, набившийся в рот. Кувыркаясь в спирали, он видел: Эминент разворачивает упряжку.
– Да стойте же, Шевалье!
В ответ молодой человек бешено заработал руками и ногами, как пловец, сражающийся с бурным течением реки. Прочь, скорее прочь! «У меня нет тела! – пришла на ум спасительная мысль. – Это все лишь видимость! Он ничего не может мне сделать. Или может?!»
Узнать ответ на практике Огюст не стремился.
– Остановитесь! Нам надо поговорить…
«Ага, как же! Что-то многим я понадобился для задушевной беседы!»
Взмахи аспидных крыльев приближались. Хлопанье оглушало; длинные шеи змеями тянулись к Огюсту. Из разинутых клювов изверглось горячее, смрадное шипение. В ушах рос хрустальный звон, от него пухла голова. В мозгу сработала тайная заслонка – предохранительный клапан в паровом котле, – и наружу, зерном из прохудившегося мешка, посыпались…
Говорят, перед смертью человек успевает вспомнить всю свою жизнь. Один раз Огюст уже умирал, но тогда все было иначе. Сейчас же он просто фонтанировал картинами-воспоминаниями. Клубясь вокруг, они создавали подобие реальности. Кладбище Монпарнас, толпа у гроба Галуа. «Во имя будущего!.. Трудовой Пари-и-иж!..» Мраморный ангел. «Вам налево, сэр!..» Свет наверху темной лестницы. Неторопливо спускается кто-то – человек, который сейчас догоняет его в буране.
«Нашего врага зовут Эрстед. Андерс Сандэ Эрстед…»
Кабачок «Крит». Альфред Галуа склонился над листом картона. «Сколько стоит ваш рисунок?..» Огонь чужого тела. Бриджит светится падающей звездой. Сабельный клинок входит в живот. Качается под ногами палуба «Клоринды». «За борт бесов!» Рвется туманный кокон.
В глаза бьет солнце.
Ницца. Дым вонючих «папелито», шелест карт. «Мсье Эрстед, я ничего не смыслю в юриспруденции!» Тряский дилижанс. Булыжник мостовых. Кружат в небе голуби.
«Эминент в Петербурге!»
Экипаж скачет на ухабах, лязгают зубы. Стонет Торвен. «Добро пожаловать в Ключи, господа!» Приезд брата хозяина усадьбы. С ним – по европейской моде одетый азиат. Взгляд узких, внимательных глаз задерживается на Шевалье.
«Вы его знаете, мсье Эрстед?» – «Держите с ним ухо востро, Огюст…»
– Стойте! Это генерал Чжоу! Это – смерть…
Буран взвихрился, отсекая Шевалье от дьявольской гондолы, укутал белым саваном. И отступил, оставив в центре пустого пространства. По обмороженному лицу текли слезы. В пяти шагах плясала белая мгла.
«Я в оке снежного тайфуна. Что-то разладилось в Механизме Времени?»
Сквозь вьюгу проступило темное пятно. В ледяной круг шагнул фон Книгге, брезгливо отряхивая снег с сюртука. Все, добегались. Огюст машинально взялся за пояс. Наваха отсутствовала.
– Оружие вам не понадобится. Я не собираюсь на вас нападать.
– Как вы не собирались нападать на Галуа? На Андерса Эрстеда? Зачем вы убили Эвариста?! Зачем лгали мне?!
– У меня нет времени на объяснения.
Знакомые слова: «У меня нет времени…»
– Человек, которого вы мне показали…
– Я показал?!
– Не перебивайте!
Крик хлестнул наотмашь, словно плеть. Огюст попятился.
– Извините, Шевалье. Тот человек, китаец… Он сейчас рядом с вами?
Эминент замолчал, как если бы каждое слово давалось ему ценой огромного усилия, и уточнил:
– Рядом с Эрстедом?
Взгляд фон Книгге был взглядом бесконечно усталого, больного старика.
Сцена пятая
Истребить и оформить чучелом
1
– Просим, ваше превосходительство! Просим!
Эрстед обернулся. Торвен и Пин-эр уже скрылись за углом, утренняя улица пуста, только он – и двое в длинных форменных шинелях.
– Все уже собрались, вас одного и ждем…
Блестящие пуговицы, ухоженные усы. У того, который слева, – кончиками вверх, у того, что справа, – вниз.
– Господин городничий лично звали-с…
В глазах – служебный долг. Кипит и плавится, вот-вот наружу брызнет.
– Вы уж поспешите, ваше превосходительство…
Эрстед помотал головой, вышибая из ушей невидимые пробки. Детская привычка, помогает лучше соображать. Во время университетских экзаменов весьма способствовало.
– Господа ученые приехали! Все начальство! Из уезда многие. Так что монстру будем ловить. А без вас, ваше превосходительство, никак.
– Не ловится?
– Без вас? Не может такого быть!
«Вот я и превосходительство, – тайком улыбнулся Эрстед. – Спасибо тамбовскому волку!»
Письмо, украшенное печатью бурого сургуча, Константин Иванович, чертыхнувшись и сославшись на дырявую память, отдал ему в коляске. Сургуч оказался крепок, а канцелярит, на котором составили послание, – заборист, как крепчайший «ерофеич» на двунадесяти травках. Одно и ясно – ловить надо, ибо монстра всех поедом ест.
Скоро, пророчат, доберется до властей.
Колонны в здании, выстроенном в характерном для провинции стиле classicisme pour les pauvres,[72] оказались деревянные, грубо выкрашенные белилами. Будучи по натуре естествоиспытателем, Эрстед не утерпел, ткнул пальцем.
Похоже, дуб. Quercus robur ординарный.
Колонн было много – и у входа, и в широком вестибюле, и внутри, по периметру овальной залы. В такой обычно устраивают танцы. Но сейчас залу сплошь уставили креслами и стульями (первые в центре, вторые – по бокам). Длинный стол под красной скатертью, графин с водою, серебряный колокольчик; над всем этим – потрет императора Николая в полный рост.
Конногвардейский мундир, суровый взгляд. Яркие губы вот-вот дрогнут, изрекая:
– Эрстед? Опять ты?!
К счастью, портрет молчал. А вот зала при виде гостя разразилась рукоплесканиями. Смущенного полковника потащили за стол, где уже восседали чиновные господа в мундирах и при орденах. Эрстед с трудом отбился, устроившись в одном из кресел. Соседнее тут же заняла пышная дама средних лет. Говорила она нараспев, низким грудным контральто:
– Mein Name ist Amalia-a von Klyugenau-u![73]
Амалия оказалась свояченицей городничего и в придачу – вдовой. Последнее было сообщено с особенным выражением:
– A-a-ach, ich bin eine Witwe!..
Чувственная вдова оказалась здесь не случайно. Именно ей выпала честь служить переводчицей für liebe Gäste.[74] Фрау Амалия уточнила, что этой чести она добилась не без борьбы, после чего томно вздохнула. Эрстед не на шутку испугался. Сказать, что он не нуждается в переводе? Нет, оскорбленная вдова может оказаться страшнее монстры…
Пока он размышлял, заседание началось.
Вздохи фрау Амалии не слишком способствовали пониманию ситуации. Впрочем, Эрстед и без вдовы сообразил, что очутился не на научном форуме, а скорее на совещании «лучших людей» города. Самые лучшие – толстяк-городничий и уездный предводитель дворянства, рыжий детина при Владимирском кресте, – оказались за столом, все прочие расселись где попало. Наука тоже присутствовала – ее олицетворял худой живчик в мундире и при монокле, представленный как ассистент досточтимого адъюнкт-профессора Оссолинского.
Сам профессор избрал резиденцией Тамбов, где обустраивал штаб экспедиции Академии наук.
Некоторое время Эрстед не мог решить, как ко всему этому относиться. В существование загадочной «монстры» верилось не слишком. В просвещенном XIX веке зоологические открытия если и возможны, то отнюдь не в европейской части России. Центральная Африка, джунгли Амазонии; в крайнем случае Тибет или Камчатка.
Но, извините, Тамбов?!
В уютной обжитой Европе «монстры» тоже попадались – на страницах газет, особенно тех, где имелись проблемы с тиражами. Среди зоологов существовал негласный уговор: на подобные глупости времени не тратить. Зачем отбивать хлеб у бульварных писак? Однако в Тамбове каша заваривалась серьезная. Городничий едва успевал наводить порядок – от желающих выступить не было отбоя. Видели! Видели ее, монстру, лично проклятую наблюдали, слышали-с!
Своими глазами, своими ушами!
– Er selbst hatte kaum den escaped von Monste-е-еrn. Was für ein Alptrau-u-um![75]
Спасский уезд, Лебедянский, Елатомский, Шацкий, снова Лебедянский. А в Моршанском-то, в Моршанском – хоть в лес не ходи! Всех жрет, прямо-таки с костями глотает.
Эрстед не знал, что и думать. Еще в Ключах он предположил, что речь идет о необычной миграции волков – явлении не частом, но вполне объяснимом. Серые гости, переселяясь, поста не держат, отсюда и редкая для осеннего времени агрессия. А у страха глаза велики – и уши на затылке.
Волнуясь грудью, дышала Амалия фон Клюгенау. Ораторы воздевали кулаки к давно не беленному потолку. Хмурил густые брови толстяк-городничий. Доколе? Доколе, монстра, ты будешь испытывать наше терпение?!
