Ольга Денисова - Мать сыра земля

— Ну? Что вы от меня хотите? — рявкнул он оглянувшись, но нисколько бабулю не смутил.

— Сходите в Институт ухо-горло-носа, — сказала она, — отсюда три остановки на автобусе. Там вас примут сразу, и врачи там лучше, чем здесь. Без направления, конечно, деньги придется заплатить, но это лучше, чем ничего.

На крыльце поликлиники Первуня разрыдался еще горше, видимо решив, что теперь его вообще никто не спасет. Моргот присел перед ним на одно колено, встряхнул за плечи и прошипел:

— Перестань орать! Тебе семь лет, а не три года!

Первуня, вместо того чтобы обидеться, обхватил Моргота руками за шею и уткнулся мокрым лицом ему в плечо.

— Мля… — проворчал Моргот, — детский сад.

Но больше трясти Первуню не стал, поднял его на руки и понес к автобусной остановке.

Институт ухо-горло-носа оказался огромным зданием с колоннами снаружи и внутри, с высоченными потолками в вестибюле, где гулко отдавался каждый шаг, и узкими окнами, забранными частой решеткой, — я запомнил его величественным и полутемным, как замок злого волшебника. Рев Первуни в этом замке казался заунывным воем привидения.

Моргот сказал, что мы идем на прием за деньги, и через пять минут мы оказались у врача. Меня не пустили в кабинет, я прохаживался по пустому коридору, слушая, как кричит Первуня, и мне было его ужасно жалко: в детстве у меня тоже иногда болело ухо, и, пожалуй, ушного врача я боялся сильней, чем зубного. Моргот выскочил на секунду, сунул мне деньги с запиской в кассу и велел лететь туда пулей. Я вернулся через минуту, но Моргот снова послал меня в кассу — заплатить за обезболивающий укол.

Первуня вышел из кабинета, молча хлюпая носом, шатаясь из стороны в сторону и глядя по сторонам пустыми глазами. Моргот появился вслед за ним и выглядел точно так же, разве что носом не хлюпал: он вытирал пот со лба трясущимися руками.

— Герой, — проворчал он, хлопая Первуню по плечу.

Я не понял, пошутил Моргот или на самом деле похвалил Первуню.

Домой мы ехали на машине, а вернувшись, все втроем завалились спать.

* * *

Край небоскребов и роскошных вилл,Из окон бьет слепящий свет,Но если мне хоть раз набраться сил,Вы дали б мне за все ответ!

Лео Кошев делает вид, что невозмутим, но голос его становится хриплым и тихим. Он не оправдывается. Руки его перестают мять подлокотники и вызывающе расслабляются.

— У меня оставалось несколько часов на вывоз документов из заводоуправления, и я отлично понимал, что за каждым моим шагом наблюдают. И я, между прочим, не ошибся. Документы хранились в четырех папках, в основном это были кальки чертежей, и вынести их в гараж за пазухой я не мог.

— Вы считаете, кто-то стал бы осматривать ваш портфель? — я стараюсь не давить на него, но у меня это получается плохо.

— Обычно я пользовался дипломатом, и все четыре папки в него не помещались. В шкафу у меня лежала спортивная сумка, но со спортивной сумкой я бы выглядел по меньшей мере странно. Не забывайте, у меня было очень мало времени на принятие решения.

— Почему вы не поручили вынести документы кому-то из сотрудников? Просто вынести? Доставить в какое-нибудь безопасное место?

— В том положении, в котором я находился, у меня не могло быть ни одного безопасного места. Не зарывать же бумаги в саду, право слово… Тем более, что и это сделать незаметно мне бы не удалось. Я, скорей, склонялся к мысли их уничтожить. А потом вспомнил того парня, который отдал мне блокнот с записями Виталиса. Я видел его после этого два или три раза, он встречал мою секретаршу после работы. В ту минуту у меня не было никаких сомнений, что со стороны Лунича эту сделку тоже пытаются контролировать. Если речь шла о привлечении экспертов международного класса, сделку взяли на заметку на самом высоком уровне. И этот парень, разумеется, не мог питать к моей секретарше никаких романтических чувств, для этого достаточно было взглянуть на него и на нее. А вот она — напротив. Мне несложно было предвидеть, как развернутся события, если документы окажутся в руках у моей секретарши.

Кошев упорно называет Стасю «моя секретарша». Он словно отстраняется от нее этими словами, из живого человека превращает в «сотрудника», в папку с надписью «Личное дело» в отделе кадров.

— А если бы ее обыскали прямо на выходе?

— Любая попытка вынести документы из здания была рискованной. Любая! И, как выяснилось, обыскали в результате меня и мою машину, и я ждал чего-то подобного. Меня остановила дорожно-патрульная служба: якобы к ним поступил сигнал, что в мою машину заложена бомба. Просто и красиво, вы не находите?

Я соглашаюсь и спрашиваю:

— Скажите, а если бы вы все же отдали распоряжение кому-то из сотрудников вынести документы из здания, как вы считаете, вас смогли бы обвинить в пособничестве Сопротивлению?

Кошев отвечает быстро:

— Думаю, да. Впрочем, обвинить меня в чем бы то ни было довольно сложно. Я заметная фигура. Но все, что связано с производством ядерного оружия, разумеется, развязывает руки и прессе, и военной полиции.

Я киваю. Кошев не послал бы никого из сотрудников выносить бумаги из заводоуправления, потому что обвинение сразу падало на него.

— И что вы сделали дальше?

— Я вызвал своего шофера, положил в сумку спортивную форму и попросил его отнести сумку в машину. Сказал, что поеду в зал. Шофер, конечно, удивился, но перед ним я отчитываться не стал. Обычно я не ездил в зал посреди рабочего дня. После того, как шофер ушел, я вышел в приемную и сказал секретарше, что отлучусь на пару часов. А потом сделал вид, что неплотно прикрыл за собой дверь. Мне нужно было, чтобы она сама догадалась, как действовать. Я сделал вид, что говорю по телефону, впрочем, она не была глупой, она должна была понять… Я говорил о том, что в моем сейфе лежат те самые бумаги, что через несколько часов они уйдут от меня безвозвратно и я ничего не смогу сделать. Папки с грифом «Секретно». Я говорил, что ключ от сейфа прятать бесполезно, они взломают сейф. Я сказал, что эти документы могли бы пригодиться Луничу, но я не сумасшедший, чтобы искать с ним личной встречи. Я сделал вид, что телефонный звонок меня не удовлетворил.

— Послушайте, вы же на самом деле отдали ей распоряжение, — говорю я с горечью, — как еще она могла расценить это?

— Она могла бы расценить это как распоряжение, если бы я оставил ключ на видном месте. Но я положил его в верхний ящик стола.

Мне хочется встать и ударить его. Мне хочется сказать, что он обманул наивную девушку, попросту подставил ее, воспользовался ее порядочностью! Он, защищенный адвокатами, охраной, доступом к средствам массовой информации и огромными деньгами, не просто отвел от себя подозрения, он вынудил ее принять на себя всю ответственность! Его манипуляция была проста и беспроигрышна.

Я понимаю, что я наивен.

Моргот позвонил Стасе, как всегда, после обеда. Он не выспался, потому что ночью присматривал машины: деньги подходили к концу, и он снова чувствовал себя неуверенно.

Трубку в приемной Лео Кошева никто не снял. В этом не было ничего удивительного, Стася могла с обеда и опоздать, если ушла на перерыв позже, но Моргот ощутил беспокойство: в последние дни она ждала его звонков и знала, когда он может позвонить. Он набрал номер еще раз, перебирая в голове варианты: что могло произойти? События вокруг обоих Кошевых в последние дни развивались так быстро, что действительно что-нибудь могло и произойти. Может, в приемной отключены телефоны?

Первым желанием Моргота было позвонить Максу и сказать, что Стаси нет на месте. Но, рассудив здраво, он решил не поднимать паники и на всякий случай набрал ее домашний телефон. Трубку сняли сразу.

— Да! — крикнула Стася, как будто стояла возле телефона и ждала, когда он зазвонит.

— Это я, — как всегда невозмутимо ответил Моргот.

— Ты можешь сейчас приехать к мне? — она даже не поздоровалась с ним.

— Что-то случилось?

— Я расскажу, — ответила она. — Ты приедешь?

— Через полчаса, — ответил Моргот и положил трубку. Снова появилось желание позвонить Максу, но Моргот отложил звонок на потом: сначала надо было узнать у Стаси, в чем дело, а потом уже говорить с Максом.

Он открыл дверь в телефонную будку и прикурил, стоя на ее пороге: беспокойство постепенно перерастало в предчувствие, давящее и отвратительное, похожее на волосатого паука. Солнце било в глаза, по пыльной улице вереницей спешили прохожие и летел тополиный пух, а Морготу вдруг стало холодно до озноба. Он тряхнул головой, вышел на край тротуара и поднял руку, останавливая машину.