В. Бирюк - Парикмахерия
– Прости меня, Потаня.
– За что? За игры со Светанкой? Бог тебе судья, боярич.
– За всё, Потаня.
Пауза. Потом мужик тяжело, оберегая руку и, всё равно, охая, поворачивается ко мне лицом. Темновато, но я вижу его удивлённо-недоверчивый взгляд. И дело не в том, что боярич просит прощения у смерда. Сословность, она, конечно…, но люди-то живут по-людски. За вину принято просить прощение. За какую вину? Вот чего так тяжело смотрит Потаня: что я ещё такого сделал? Какую ещё ему обиду причинил?
Помниться, я как-то сравнивал попаданца с колесом телеги, которая давит и калечит всех, кто под обод попадётся. Вот и ты, Потаня, попал. А я просто пришёл в то место, где ты жил спокойно. Проехался-прокатился. Колесо Джаггернаута по имени «Ивашка-попадашка». Ты себе жил-поживал, попаданца не ждал. Но я пришёл и попал в поруб. Чтобы выбраться — наскипидарил Храбрита. И твоя Светана близко познакомилась с некоторыми талантами степного принца. Потом я прочитал внимательно надельную грамотку, и сунул тебя, в качестве обеспечения своих доморощенных оперативных разработок, в поруб. А твою жену пустили по кругу и вывернули дом наизнанку. Я не в том месте не в то время посидел на крыше, любуясь летними сумерками. Меня украли, тебе пришлось идти меня выручать, и вот — правая рука висит плетью. Я вёл себя чуть более внимательно, чуть вежливее, добрее, чем здесь обычно принято, с твоей дочерью. Сколько раз в прежней жизни я нарывался на неприятности по этому поводу! Когда нормальная вежливость воспринималась как однозначный намёк. И здесь все восприняли это как намёк… на что-то. И установившиеся отношения между детьми в усадьбе — посыпались. Её чуть не убили, чуть не зарезали, чуть не изнасиловали насмерть. Ты это пережил. Вскакивал, бегал, волновался. Пытался, больной и калечный, защитить своего ребёнка. И получил изгнание. «Освобождение насмерть». Сегодня твоя жена объявила, что стала моей официальной любовницей. И пообещала при первом же удобном случае подложить под меня твою дочку. А пока, чтобы не простаивать, она разминается с торком. Которого именно я и оставил в Рябиновке, которого и здесь, на заимке, снова — именно я оставляю… И где тут место для твоей жизни? Для твоей жизни, которую я раз за разом ломаю по всем направлениям? Не желая, не задумываясь. Просто мимо проходил…
А у мужика-то и левая ручка крепкая. Извиняюсь за выражения — шуйца. Могучая. Как клешня. Он резко ухватил меня за ворот, притянул к лицу и бешено сообщил:
– Если с Любавой чего содеял… удавлю!
Ну вот. А ты вешаться собрался. Желание убить другого может только предшествовать готовности убить себя. Пока я живой — и ты жить будешь. А я тут надолго приземлился. Если вот такие бешеные не пришибут.
– Уймись. С ней — ничего. Я её и не видал. Да отпусти ты! А Светанины бредни… ну, сам понимаешь — язык длинный, на ветру болтается.
Я осторожно покрутил головой на освобождённой шее. Временно освобождённой. Это у них, похоже, тайное семейное боевое искусство. Такое «втык-ван-ду». Типа: делаю один втык, а второй — уже по крышке гроба.
Чуть-что — захват противника за горло. И — давить… Светана тоже за шею меня ухватила. Здесь это называется — выя. Вот она меня и «завыела». Или — «выйконула»? Мда… Левая у Потана — могучая, хоть… хоть попаданцев дави, а вот правая — плетью висит. А что по этому поводу говорит моя пост-пост-индустриальная эпоха? Физиотерапия, электрофарез, проводимость нервных волокон… Мне всё это здесь…
Стоп! Ах, какая у меня прекрасная обширная свалка! Есть там кое-что из старых историй. Даже — картинок, даже — кинокартинок. Точно: однажды, в одном товарном вагоне, который ехал по одной, уже несуществующей стране, один вежливый человек не захотел играть в карты. Ему очень настойчиво предлагали, а он очень вежливо возражал. И ему стало от этого очень душно. Тогда он решил улучшить вентиляцию в помещении и стукнул кулаком в стенку вагона. Так просто — ручкой стукнул, и дощечка сломалась. Вы такую доску-вагонку в руках держали? Сломать пробовали? Вот и я об этом.
А прикол в том, что у того вежливого человека была с рукой та же проблема, что у Потани. Сначала была, а потом перестала. И я помню, как он её решил! Годовой подшивкой газеты «Правда». Ничего не помню — ни режиссёра, ни актёра, ни оператора. А вот то, что если бить в «Правду» кулаком, то кулак становиться «вагоноломным» — запомнилось. Большевики, они, конечно, несгибаемые. Но «Правда» у них — вполне амортизирует.
Газет здесь нет, но заменитель… придумаем. Мне же не передовицы воспроизводить. А толщину и фактуру… Можно приблизительно.
– Потаня, ты грамотный?
– Чего это ты? Ну, буковицу разумею.
– Рука у тебя перебита. Так?
– Ну.
– Ещё раз нукнешь — игогокать заставлю. К крестьянскому труду ты не годен. Так?
– Ну. В смысле — да. Ты чего спрашиваешь? Издеваешься? Сам же видишь…
– Помолчи. Раз не годен к труда крестьянскому — будешь делать другую работу.
– Ты, боярич, молодой ещё. Глупый. Я, что, сам не думал? Какая другая работа здесь может быть? Такая, чтобы на весь год? Ремесло какое хитрое… так я не знаю. Плотницкое дело, в шорники там, в скорняки… Даже за скотиной с одной рукой не походишь. В пряхи? Бабскую работу делать? Так ведь и они двумя руками… А я вон — даже узел на вожжах, чтоб повеситься, затянуть не смог. С одной рукой-то и не повесишься. Может, утопиться мне?
– Не, не получится — выгребешь. У тебя же вторая… аж шея заболела. А ты грибков покушать не пробовал? В здешних лесах такие бледные поганки произрастают. Во-о-от такие. Скушаешь парочку — точно сдохнешь. Обещаю. Ну, три-четыре дня криком покричишь, дерьмом с блевотиной изойдёшь. Полежишь в этом во всём, погреешься. И мы тебя закопаем. Тихо-мирно под забором.
Ты что, от меня утешений да соболезнований ждёшь? Так это не ко мне, это — к ГБ, к господу богу. А я — язва, зараза и чирей в неудобном месте. И пока ты на меня волком глядишь и к горлышку моему примеряешься — мы с тобой ещё поживём. Со злости — не вешаются, вешаются — с тоски.
– Сволота ты, боярич. Змей поганый.
– Эт да, эт ты точно заметил. Только не змей — крокодил. Никогда не видал? Зелёненький такой? Как твоя тоска. Теперь по делу. Мне нужен грамотный письменный мужик. С мозгами. Чтоб мозги были — все и даже поболее обычного. А руки-ноги — без разницы. Пойдёшь?
– Может, ты и крокодил. Злой и хитрый. А ума нет. У меня же правая рука — мёртвая. Как же я писать-то буду? Головёнка твоя, боярич, не только без волос, а ещё и без мозгов. Или ты нарочно меня дразнишь?
Нет, Потаня. Не дразню. Ты правильно сказал: я — дурак. Да сколько ж можно мне обо все эти попадуйские камешки спотыкаться! Не пишут на Руси левой рукой. Напрочь. Да и вообще — есть стандартное общепринятое распределение функций: вот для этого дела — правая, вот для этого — левая. Григория Мелехова его отец по лбу бил, когда тот в детстве ложку левой рукой брал. И выбил эту… «детскую болезнь левизны». У Мелехова осталась только манера держать шашку в бою левой рукой, перебрасывая клинок из правой в последний момент.
«Левизна» считается подозрительным несчастьем. Что-то от злого колдовства. Латинское «sinister», изначально означая «левый», впоследствии приобрело смыслы — «зло» и «несчастливый». Да и в моё время «левый» — отнюдь не положительная характеристика. «Левую» водку пробовали?
«Левизна» старательно выбивается родителями из тех, примерно, 15 процентов детей, которые склонны использовать левую руку или обе. И без всякой филологии и поисков сакрального смысла. Причина очевидная — левша не годен к большей части общих работ.
Простейший пример: сидят дети за столом. Плотно сидят, по лавкам. Хлебают из одной миски в очередь. Все — правой, один — левой. Его ли под руку пихнут, он ли — всё равно — матери стирки добавилось, отцу заботы — поесть спокойно не дают, приходиться по чьим-то лбам ложкой бить. Косы-литовки для левшей появились в России в самом конце 20 века. А до тех пор левшу — и на покос не поставить.
Исключения — персонажи типа Лесковского Левши:
«Если бы, — говорит, — был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает, так вы изволили бы увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал.
– И твое имя тут есть? — спросил государь.
– Никак нет, — отвечает левша, — моего одного и нет. А потому что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, — там уже никакой мелкоскоп взять не может.
– Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?
– Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши».
Да, если «глаз пристрелявши» за пятимиллионную кратность увеличения — тут уж хоть какой рукой работай. Но волосья ему за время обучения все повыдрали.
Такая же картинка и при обучении грамотности. Сухомлинов в 40-е годы 19 века как большое достижение и недавнее новшество отмечает использование в тогдашних американских школах отдельных столов и сидений для учеников. А если детишки сидят за одним столом на одной лавке, то и писать они могут только «в строю»: все — правой.
