Андрей Уланов - Принцесса для сержанта
Просто… просто придумать надо, как теперь дальше быть. Хотя и думать-то тоже особо нечего.
Тут и Дара проснулась. Глаза открыла, потянулась, меня увидела и сразу заулыбалась мечтательно так. Счастливая — смотреть больно.
— Утро тебе, Сергей.
— И тебе доброе.
— Доброе… — повторяет. — А что ты озабоченный весь такой, серьезный?
— Да так, — вздыхаю. — Мысли всякие думаю.
— О чем?
— О нас. О тебе. И о Каре.
— О Каре? — удивленно так переспрашивает Дарсолана.
— Ну да.
Дара улыбаться перестала.
— Сергей… ты мой, мой, отныне и на веки веков, от этой ночи и навсегда. А то, что было до этого, — его не было.
— Не-ет, — головой мотаю, — как раз наоборот.
— Сергей…
Интересно, думаю, ляпнет ли она что-нибудь насчет того, что она — королева, а Кара — всего-навсего дочь барона приграничного? Вряд ли. Умная она у меня девочка… Дара.
— Сергей… я ведь люблю тебя.
— Знаю. Самое, — говорю, — дурацкое, что я тебя тоже люблю… наверно. Только ведь она меня тоже любит. И она первая была.
— Но здесь-то ее нет! — Дара вроде бы и тихо говорит, а кажется: кричит что есть силы. — Здесь есть ты и я, и никого больше.
Тут уж я улыбнулся.
— Считаешь, — спрашиваю, — что это хоть какое-то значение имеет?
— Имеет. Ты теперь мой, мой, это твоя судьба, Малахов, твое Предназначение, и изменить его не в твоих силах и вообще ни в чьих.
Та-ак, думаю, это уже у нас какой-то неправильный разговор пошел. Надо бы тональность сменить.
— Вот только не надо, — говорю, — рассказывать мне про мое задание и про то, что я в силах и что не в силах. — И за автоматом тянусь.
Дара на меня насмешливо так смотрит.
— От Судьбы не уйдешь, Сергей. И оружие твое ничего не решит.
— Знаешь что, — говорю, — вот эти слова — их ведь Дарсолана говорит. Дара, та Дара, которую я ночью на этой поляне любил… во всех мыслимых и немыслимых… никогда бы их не сказала. А оружие… ты эту кашу, конечно, помешивала, но заварил-то ее я.
Взял и упер ствол в подбородок.
— Ну так как, — бормочу. — Могу я изменить свою судьбу или нет? Если нажму на спуск, мне ведь и самый лучший маг череп потом не отреставрирует.
Дара в меня вгляделась — и кивнула.
— Глаза у тебя, — тихонько говорит, — сейчас бешеные. И ты действительно можешь все и никого, ничего не боишься.
— Могу, значит?
— Можешь. Убери автомат и давай думать, что дальше делать.
Я «шмайссер» с боевого взвода снял и в самом деле отодвинул, от греха подальше.
Закурить бы… пальцы дрожат.
Я ведь ей врал сейчас. Никогда бы я на спуск не нажал. Старший сержант разведроты… не барышня… и дело даже не в том, что глупость все эти «ах, прощай, моя любовь», не пойму подобной чуши никогда, а в том, что есть Задание. И еще — те, кто жизни положил лишь затем, чтобы я до этой вот полянки дошел.
Только чтобы Дара мне поверила и опомнилась, пришлось самому почти поверить в то, что вот-вот — и нажму. Так, чтобы обмана было — с ноготь, не больше. Иначе никак. Она ведь у меня девочка умная… просто смотрела неправильно. А сейчас включит мозги — и все поймет, и блеф мой дурацкий, и то, зачем он нужен был.
Страх-то у меня есть — страх, что сделаю я глупость и из-за глупости этой дело завалю.
— Дара…
— Что?
— Дурость ты сейчас делаешь.
— Какую?
— Думаешь не о том… о чем думать надо.
— А о чем надо?
— О том, чтобы дойти.
— А если, — медленно говорит она, — я не могу думать ни о чем ином… лишь о нас? О тебе? Сергей… неужели ты не понимаешь?..
— Понимаю. Все я понимаю.
Дара коротко так головой качнула.
— Не верю.
— Веришь. Я ведь люблю тебя. А ты — меня. Как же, — говорю, — можно любить и не понимать, не верить?
— Можно, Сергей.
— Нет. Или, — говорю, — это не любовь настоящая, а черт-те что с розовым бантиком.
— Можно. Любят сердцем, не умом.
— Угу. Только… мы с тобой на войне, королева, а на войне и сердцу приказывают. Еще как приказывают.
— И как же?
— Просто. Так приказывают… что солдат, у которого сердце в клочья разорвалось… письмом… белым таким, треугольником… что жены и детей у него нет больше, одна бомба — и все. А он идет и берет «языка», живым берет — одного из них! И тащит на себе, ползком через «нейтралку»… он его дотащил до наших окопов целого, а еще дотащил в себе две пули и до санбата уже недотянул. Так вот приказывают. А ты — королева! — романтику тут разводишь… розами на киселе.
— Принцесса, — тихо повторяет Дара. — Да… я — королева! Знаешь…
— Знаю! — перебиваю ее. — Отлично знаю! Нагляделся…
…на капитана.
Конечно, сам он про это никогда и никому, даже внешне, по виду. Почти всегда. За год всего два раза — один, когда я случайно в окно избушки заглянул, и второй, так же случайно — разговор со старшиной услышал.
Капитану нашему было двадцать девять, старшине — чуть за тридцать, и мы для них были мальчишки.
И он не мог, не имел права ходить в каждый поиск, в каждый рейд… прикрыть, вывести из облавы, из-под огня!
Он даже плакать не имел права — на войне командиры не плачут.
Впрочем, капитан всегда был для нас больше, чем просто командир.
— Ты — королева. И у вас тут, похоже, это не просто титул, а еще и что-то вроде звания. На войне. А на войне рапорты о досрочной отставке лишь пули штампуют да осколки. По-другому…
И тут меня словно под локоть кто толкнул. Осекся, шагнул вперед, обнял ее, к груди прижал…
Минут пять мы с ней так стояли. Хотя, может, и больше. Потом Дара высвободилась, отстранилась чуть. Я глянул — глаза сухие… в отличие от гимнастерки моей.
— Все. — Голос у нее стал слегка подсевший, хрипловатый. — Я… поняла.
— Что?
— Тебя. Себя. И то, что ты прав.
— Ото ж, — улыбаюсь. — Глупо ведь зря сердце рвать и нервы расходовать. Проблемы надо решать по мере их важности и в порядке живой очереди поступления. И этот наш стихийно образовавшийся любовный треугольник… когда вернемся, сядем спокойненько и решим не хуже старика Пифагора.
— Если вернемся. Если мы сумеем вернуться… и если Карален нас дождется. Ты правильно сказал, Сергей: мы на войне.
— Нет уж, — говорю. — Ты с этим паникерским пессимизмом заканчивай. Нет никакого «если», одно «когда» имеется, и Кара меня дождется обязательно. А пока — отставить лирику и сопли, крайне неуместные в боевой обстановке. Нам еще через здешний гадюшник топать и топать.
В этом пункте повестки ближайших суток я ошибся. Топать нам пришлось недолго — часа два от силы.
Пока к замку не вышли.
На эльфийской карте он обозначен не был… Новостройка… надо полагать.
* * *Мне эта Дарина идея с самого начала не по душе была.
Стоит себе замок — ну и пусть бы себе дальше стоял. Хоть и черный. И то — странно было бы на землях Тьмы малиновый замок обнаружить или, скажем, желтый в розовую крапинку. А черный — это, считай, для здешних мест естественная деталь пейзажа.
С другой стороны, Дарсолана тоже во многом была права. Пройти мимо вражеского штаба и не попытаться при этом к ним в гости заглянуть — это, откровенно говоря, не по-советски и уж тем более не соответствует славным боевым традициям нашей отдельной разведроты.
Тем более, что слуг в замке и в самом деле оказалось всего ничего, а Дарина магия очень даже успешно меня от них скрывала.
Жаль, с самим хозяином не получилось.
Застукал он меня в картинной галерее. По крайней мере, я так лично для себя этот зал на мысленном плане замка обозначил.
И ведь… крадусь себе спокойно вдоль стены, никого не трогаю, и вдруг из-за дальней колонны черный маг выходит. А «шмайссер» одновременно с этим оживает, вырывается, из рук и улетает в дальний угол вместе с пистолетом, финкой и гранатами.
Ладно.
В конце концов, у меня еще полный карман талисманов и амулетов остался — должны ж они хоть когда-нибудь сработать? И вообще… хоть я и без оружия теперь, но главное-то вооружение разведчика — голова — у меня пока что на плечах. Притом, что колдун этот меня всего-то на полголовы выше… и без автомата справлюсь. Не таких укладывали.
Черт, думаю, это что ж у меня теперь должность такая — черных магов пинками выносить?!
— Эй, дядя, — спрашиваю, — скажи-ка, а что это у тебя там за картинка на стене? Небось великий Эльехо?
Картиночка, правда, на мой взгляд, была так себе: здоровенный мужик в одних трусах, с мечом — меч тоже здоровый, вроде Дариного — собрался какого-то звероящера забивать. Звероящер явно под дракона косил, но размерами не вышел — нормальный-то дракоша раза в три побольше.
— Нет. Великий Равен.
Один… черт.
— Картина называется «Варвар-победитель», — продолжает колдун. — Писана маслом в году 3457-м.
