Дмитрий Дивеевский - Ось земли
Похоже, так оно и было. В лагерях из начальства мало кого тронули. То ли спасли глухие мордовские леса от черного смерча, то ли еще по какой причине, но арестов не было. Уваров потихоньку привыкал к новому для себя быту, который ожидаемо оказался тусклым и безрадостным. Большую часть времени Виктор проводил в закрепленных за ним отделениях. Во втором отделении числилось по должности всего три офицера. Весь остальной персонал состоял из сержантов, командовавших взводами охраны, обслуживания и старшинами, заведовавшими матчастью и складами. Кроме военных, на производстве имелись еще вольные техники и инженеры, занимавшиеся ремонтом оборудования. Начальником отделения был старший лейтенант Борис Толмачев, обрюзгший от пьянства мужчина лет сорока, с вечно небритым лицом. Он жил здесь с женой Софией, дамой преждевременно располневшей и старавшейся с местным народом не общаться. Софья проводила большую часть времени у себя дома либо у подруг в Явасе и увидеть ее можно было лишь изредка. Место его заместителя было временно свободно. Еще одним офицером был лейтенант Станислав Сикора, заместитель начальника отделения по режиму, человек нелюдимый и высокомерный. Он пришел к Уварову знакомиться в первый день появления того в отделении. Оставил псов на ступенях барака и стукнув в дверь, вошел не дождавшись разрешения.
– Лейтенант Сикора, Станислав Брониславович – сказал он без улыбки – пришел познакомиться. Живу в соседнем бараке. Если станет скучно, приходите. Я один. Женщин здесь нет, за исключением зэчек на соседнем отделении, да вольняшек в Явасе. Все воняют смолой.
– Не понял.
– Здесь все сделано из сосновых бревен: и бараки, и кровати и столы и табуретки. Все течет смолой, которая липнет на одежду. Поэтому все пахнет смолой. Понято?
Сикора говорил отрывисто, будто перед строем. Серые, узко поставленные глаза его были холодны, лицо неулыбчиво.
Он встал, одернул гимнастерку:
– Познакомились. Хорошо. Я пошел.
И вышел из помещения, оставив Виктора в некотором недоумении. «Странный человек» подумал тот.
Уваров чувствовал себя в Темлаге свободно. Положение оперуполномоченного НКВД делало его неприкасаемым в мелких сварах, которые обычно бывают в замкнутых коллективах по любому поводу. Он был волен самостоятельно планировать свои командировки в отделения, и постоянно работал там, подбирая среди заключенных кандидатов на вербовку. Работа было неприятной, потому что в лагерях находился народ искушенный и подозрительный, обнажившийся до действительных качеств своей души, и лучше бы многим из них вообще не обнажаться. Лагерь ломает слабых и тогда на место слабости часто приходит подлость. Уваров проникался чувством неприязни к тем заключенным, которые сразу понимали суть происходящего и предлагали сотрудничество по собственной инициативе. В этом сотрудничестве, конечно же, были свои выгоды: опер мог подбросить лишнего харча на встрече, а то и выгородить из конфликтной ситуации, а главное, защитить от ужесточения репрессий, которые могли свалиться на лагерь в любой момент. Но была и цена за все эти прелести: рано или поздно подозрение падало на такого человека и он становился презираемым среди заключенных. Не всегда вокруг него поддерживался и заговор молчания. Бывало, что факт сотрудничество оглашался в бараке в глумливой и издевательской форме. Во втором отделении сидело много выходцев из интеллигенции, не способных на физические расправы. В соседних же отделениях, где отбывали срок «враги народа», осужденные за вредительство и саботаж, то есть выходцы из крепкого крестьянства, сексот мог быстро поплатиться жизнью.
Изучая дела населения лагеря, Уваров наткнулся и на карточку отца Петра, который не намного опередил его с прибытием в Темлаг.
Совесть тонкой булавкой кольнула где-то в самой глубине души. Ему было стыдно за то, что отправил этого чистого человека за решетку. Но и отсиживаться в сторонке Уваров не захотел и в очередной свой приезд во второе отделение, вызвал священника к себе в кабинет. Когда отца Петра привели под конвоем, сгорбленного и исхудавшего, сердце Виктора сжалось от жалости. Он усадил заключенного за стол, налил чаю и пододвинул сухарей, которые сушил из своего пайкового хлеба. Ему очень хотелось просить прощения у этого ни в чем не повинного старика за все, что с ним произошло, но язык не поворачивался это сделать.
– Вот и свиделись, Павел Николаевич. Я теперь тоже здесь служу.
– Это как, повышение у Вас вышло или понижение?
– Не знаю, честное слово. После того случая с нашей начальницей из Горького перевели.
– Тогда понятно.
– Очень тогда меня наши споры задели. Вот, хочу и дальше с Вами разговаривать. Благо, что здесь никто не помешает.
– А что мои товарищи скажут по зоне? У нас ведь каждый вызов к начальству особо отмечается.
– Ну, уж Вас-то подозревать ни в чем не будут. Мы ведь не прячемся.
– У нас всякие есть. Есть и злые люди. Им лишь бы придраться.
– Я что-нибудь придумаю. Например, переведу Вас в административном бараке убираться. Вот и получится все.
Так он и сделал. После того, как священник стал приходить в барак с метлой и совком, их беседы стали регулярными.
– Павел Николаевич, мы обо все уже, кажется, переговорили, но ясности у меня не прибавилось. Я знаю, среди заключенных вести с воли быстрее газет распространяются, поэтому вы в курсе происходящего. Мне интересно знать Ваши оценки.
– Не думаю, что знаю все, Виктор Николаевич. Скорее, наоборот, среди заключенных ходит много сплетен и домыслов. Но, я, конечно, в курсе террора, который происходит в стране.
– Вы называете чистки террором?
– Это власть называет террор чистками, а на самом деле это террор и больше ничего.
– Террор, это когда людей запугивают с помощью репрессий, так ведь? Но зачем советской власти устрашать массы?
– Виктор Николаевич, Вам не кажется, что мы с Вами сошли с ума? Вы спрашиваете меня о терроре в первом в мире государстве рабочих и крестьян. Почему в этом государстве, которое должно быть добрым, главенствует зло? Хотите, назовите его чистками, хотите еще как нибудь.
– Наверное, государство очищается от своих врагов.
– Не многовато ли у него врагов? Считайте, сотни тысяч людей в лагеря и под расстрел пошли. Вы сейчас скажете, что у новой власти действительно много врагов. А я Вам вот что отвечу, как священник: новая власть от крови сошла с ума. Ей давно уже не надо столько жертв, чтобы доказать свое преимущество. Но ей овладели бесы, и она не может остановиться. Мне кажется, если Господь не нашлет на нас внешнего врага, эта власть пожрет сама себя. Когда я по ночам молюсь и прошу Господа о милости к нашей стране, мне являются смутные картины каких-то страшных сражений. Наверное, ко мне снисходит ответ на мой вопрос: нам нужна война с иностранным врагом для того, чтобы опомниться от братоубийства и обратиться на защиту своей земли. И я знаю, что Господь нашлет на нас войну. Без этого мы не выживем и не очистимся.
Воля в Ветошкино
Колосков встретил Волю радушно. Он уже знал о самоубийстве Погребинского, но это не смутило его. Владимир Дмитриевич не был перестраховщиком и всегда действовал напористо и открыто. Эти качества и позволили ему вырасти до партийного руководителя районного звена, хотя неумение льстить и угождать начальству большого роста ему не обещали. К сорока годам Колосков стал вторым секретарем маленького заштатного райкома, что по тем временам было не так уж и много. Хотя в огромной горьковской области таких отсталых и непривлекательных районов было полно. Из семидесяти районов, может быть половина была похожа на гагинский. Район был крестьянским, слаборазвитым. Промышленных предприятий никаких, дороги скверные, население малограмотное. Русские села перемежались с мордовскими. До ближайших более-менее крупных центров, что до Окоянова, что до Сергача надо ехать почти тридцать километров. Само Гагино являло собой большое, затерявшееся в перелесках село, в котором жили и трудились около тысячи землепашцев, смешавших в себе русскую и мордовскую кровь. В центре Гагина стояло несколько административных зданий и средняя школа. По соседству, в лесу над Пьяной пряталось поместье известного героя наполеоновской войны генерала Жомини, превращенное в дом беспризорника, а еще чуть дальше, в Ветошкине, красовался замок известного русского масона Пашкова, в котором теперь действовал сельскохозяйственный техникум. Замок был исполнен в масонском стиле и любой, хотя бы чуть-чуть знающий это дело человек, безошибочно угадал бы в нем логово масонов. Владимир Дмитриевич в подобных делах не разбирался, но понимал, что судя по размаху ахитектуры и количеству масонской символики, это было какое-то масонское гнездо. Особенно его впечатляли мраморные статуи каких-то таинственных старцев, о которых ничего не было известно. Двенадцать этих скульптур возвышались вдоль фасада дворца, производя весьма неприятное впечатление своим зловещим видом. Впрочем, если царская власть навечно выслала Пашкова за его масонство из пределов империи, то большевики относились к этой братии на удивление спокойно и ничего не трогали. Так и стоял сельхозтехникум посреди соснового парка на высоком холме как декорация к какой-то фантастической сказке о плохих людях.
