Опричник - Геннадий Борчанинов
— Vaffanculo, pezzo di merda… — вздохнул фрязин.
— Пиши, Игнат, — сказал Еремей.
— Не пиши, он тебя куском говна назвал, — сказал я из своего уголка.
Писарь, впрочем, протоколировал всё, без исключения, прямо как я учил. Иногда даже среди потока оскорблений можно выцепить что-то полезное.
На должность нашего дознавателя я специально подбирал человека неэмоционального, холодного, не реагирующего на оскорбления и угрозы. Поэтому Ерёма на слова нашего гостя не обратил внимания. Тем более, что итальянского он не знал.
Ерёма начал медленно и методично раскладывать перед фрягом свой обширный арсенал инструментов, способный внушить ужас любому разбойнику и даже служилому воину, бесстрашно глядящему в лицо смерти. Итальянец, впрочем, старался сохранять ледяное спокойствие, медленно дыша через разбитый нос.
— Имя, — спокойно произнёс Ерёма.
Вид железных крюков, щипцов, пилок, тисков и прочих помощников плотника итальянца, похоже, пронял. Он поиграл желваками, разглядывая уже бывшие в употреблении инструменты, подумал молча.
— Козимо, — сказал он.
— Кузьма, значит, — хмыкнул дознаватель.
Писарь скрипел пером, бегло записывая всё произнесённое.
— А батюшку твоего, Кузьма, как звали? — спросил Еремей.
— Пьетро, — сказал он.
— Кузьма Петрович, получается. Фрязин. Родом откуда? — спокойно спрашивал Ерёма, даже не притрагиваясь к разложенным на столе инструментам.
— Верона, — сказал итальянец.
Ромео, милый мой Ромео… Хотелось взять и самому позадавать вопросы этому макароннику, но я помнил, что лучше во время допроса не влезать, чтобы всё не испортить. Да и Ерёма куда лучше меня справлялся с этой задачей. Он сейчас занимался тем, что налаживал контакт с подследственным, задавая простые и ничего не значащие вопросы, на которые тот мог ответить со спокойной душой. Так будет проще ответить на действительно важные вопросы. А если я влезу и спрошу что-то, то этот настрой можно легко сбить. Так что я сидел и не отсвечивал.
Наш лучший опричный дознаватель сыпал вопросами как из пулемёта, писарь с трудом успевал записывать. Поначалу этот Козимо отвечал неохотно, с трудом подбирая слова, но потом заметно расслабился.
А вот когда Еремей постепенно начал переходить к делу, фрязин стал запираться. Отмалчиваться, юлить. И тогда Ерёме пришлось применить немного физического воздействия. Самую чуточку.
Допросная заполнилась криком. Стены здесь, впрочем, были обиты войлоком, и за пределы здания этот крик не вырвался.
— Это только малая часть, Кузьма Петрович, — добродушно сказал Ерёма.
Он не шутил и не преувеличивал. Он мог сделать так, что для Козимо не останется больше ничего, кроме всеобъемлющей боли, когда нет сил даже кричать. Он даже не притронулся к своим инструментам. Пока что.
Я вдруг вспомнил, как не хотел использовать подобные методы, хотел, чтобы всё было цивилизованно. Вздор. С террористами и прочими врагами государства только так и надо. Теперь, когда я сам побывал на пороге смерти, жалости к ним у меня не осталось. Выблевал её всю, вместе с ядом.
Козимо тяжело дышал, глядя в пустоту прямо перед собой, Еремей давал ему немного времени на передышку, чтобы тот хорошенько подумал, прежде, чем отвечать на следующий вопрос. Мы все понимали, что рано или поздно Козимо расколется. Он тоже это понимал, и только от него зависело, с какими трудностями это будет сопряжено. Потому что Еремей мог сделать так, что макаронник станет молить о смерти, лишь бы это всё прекратилось.
— Господь… Не оставит меня… — выдохнул итальянец.
Фанатик. С таким будет тяжеловато.
— Господь на нашей стороне, — сказал я из своего уголка. — Господь исцелил меня от яда, чтобы я мог огнём и мечом выжигать измену и крамолу.
История о моём чудесном исцелении широко разошлась по Москве, и я эти слухи не гнушался подстёгивать. Пусть все знают. Пусть враги боятся, а друзья уважают ещё больше. И этот макаронник, похоже, тоже слышал об этой истории. Вздрогнул, заслышав мой голос из тёмного угла.
— Продолжайте, — сказал я, и Ерёма молча кивнул.
Снова продолжился допрос. Еремей спрашивал теперь только по делу, желая знать всё о поджоге, а писарь внимательно фиксировал каждый ответ Козимо. Наконец, Козимо раскололся. Даже не пришлось жарить ему пятки и вбивать иголки под ногти. Можно сворачивать лавочку и срочно скакать к царю, но… Мне хотелось узнать побольше. Кто заказчик. Какие мотивы. Имена, пароли, явки.
Главное, что макаронник раскололся, как гнилой орешек, полностью, желая облегчить свою участь. Писарь едва успевал за ним записывать, положив болт на аккуратность и порхая пером по листу, быстрым врачебным почерком фиксируя каждое слово. Потом придётся переписывать начисто, но это была только его проблема.
Теперь можно было поспрашивать и мне. Козимо уже наговорил на смертную казнь, и он сам это понимал, но способ казни мог различаться. Одно дело — умирать на колу несколько дней, и совсем другое — быстро и безболезненно лишиться головы. И мы могли походатайствовать за него. Или пообещать, что походатайствуем.
— Кто отдал приказ? — Еремей и сам задавал правильные вопросы, мне даже не пришлось вмешиваться.
Козимо снова замялся, уставился прямо перед собой, собираясь с мыслями.
— Общество Иисуса? — спросил я из своего угла.
Макаронник дёрнулся, как от пощёчины, испуганно начал всматриваться в тёмный угол, пытаясь меня разглядеть.
— Si, signore, — выдохнул он.
Странно, орден иезуитов себя пока никак не проявлял до этого момента. Он вообще сосредоточен был на борьбе с ересями протестантов, пока не вмешиваясь в дела на севере.
Ерёма принялся раскручивать эту ниточку дальше, выспрашивая все подробности. А я, понимая, что всё это тянется далеко за границу, в Рим, думал, как можно будет этому противостоять. С большим трудом. Иезуиты мало того, что обласканы Папой Римским, так ещё и не гнушаются самых подлых методов борьбы, больше подходящихMI-6 или ЦРУ, а не католическому ордену.
А мы, хоть и не были протестантами, но всё равно считались врагами католичества. Я горько усмехнулся. Неважно, какой в России строй, вера, флаг, правительство, нас никогда и ни за что не примут на западе как равных. Они нутром ощущают нашу инаковость, при том, что внешне мы ничуть не отличаемся от других европейцев, и это пугает их больше всего. А если пугает, то вслед за страхом возникает и агрессия, враждебность. Даже если мы вдруг начинаем играть в демократию, протягивать им раскрытую ладонь для рукопожатия, помогать во время катастроф и бедствий, у них всё равно трясутся поджилки. Они могут этого не показывать, но внутри у них клокочет страх и
