Русский бунт. Шапка Мономаха (СИ) - Воля Олег

Нижний Новгород и особенно бой под Муромом меня отрезвил окончательно. Во-первых, я действительно смог поменять реальность. Даже проиграй я то сражение и перейди к партизанщине, Катьке пришлось бы отменять крепостное право, дабы успокоить народ и лишить меня его поддержки. А это уже совсем другой вектор развития для всей империи.

Во-вторых, навалив гору трупов, я осознал, что такое война в нынешнем времени. Я видел трупы и в своем времени. И даже числом побольше. Но ощущения совершенно разные. Тогда у нас всех, солдат Второй Мировой, было ощущение мыши, бегущей в огромной мясорубке. Окружающая техника не оставляла сомнений, что она способна переработать на фарш любое количество людей.

Видимо, сказывается в моем сознании малолюдство современной России. Страна по размерам такая же, как Российская Федерация, а живет в ней всего двадцать два миллиона. Надо прирастать народом. Надо! И колонисты из неметчины тут будут уместны, и беженцы из туретчины. А то и просто славянские страны целиком. Чего мелочиться?

Так в полузабытьи я и встретил утро.

Жан организовал умывание и завтрак. Почиталин, взволнованный и наряженный, сделал доклад о происшествиях и составил мне компанию на утренней молитве. К моему удивлению, маета в душе не улеглась и после церкви. Не побороли ее звуки хора и запах ладана. Что это? Волнуюсь, что ли?

Прогулялся в Грановитую палату. Там вовсю готовили банкет. А со стен на все это глядели суровые лики князей и святых. Иконописцы успели-таки восстановить росписи в срок. Возможно, что и схалтурили где-то, но это не беда. Поправят позже. А пока что главная зала Империи снова предстает в историческом облике.

Мои размышления прервала свита. Пора было начинать. Распорядителем церемонии был наместник Чудова монастыря игумен Мисаил. Венчание на царство планировалось по переосмысленному чину. Фактически все вернулось к церемонии, аналогичной венчанию на царство Алексея Михайловича. И первым актом должен был быть «великий выход». Толпа уже ждала, заполонив Соборную площадь Кремля. Широкий проход от крыльца к Успенскому собору, устланный коврами, удерживало усиленное оцепление из муромцев. Пора было начинать.

Я, в окружении доверенных людей и охраны, пошел к красному крыльцу, дабы выйти на площадь, и в этот момент из коридора сбоку ко мне, с криками: «Государь! Государь! Послание от Патриарха!», стал пробиваться какой-то священнослужитель со свитком в руке. Свиток был обернут лентой и запечатан большой сургучной печатью. Я дал знак пропустить.

Тем не менее два казака охраны встали на пути у попа. Третий охранник зашел ему со спины и охлопал места, где можно было спрятать оружие, и ощупал рукава. Только после этих мер предосторожности человека подпустили ко мне. Мне было непонятно, что такого мог мне передать Патриарх, с которым уже все сто раз обговорили.

Молодой священник сделал два шага, и я увидел, как благодушное лицо его превратилось в маску. Глаза прищурились, как у снайпера перед выстрелом. В то же мгновение он резким выпадом ударил своим свитком мне в живот.

Я почувствовал удар в момент, когда уже начал отшатываться от нападавшего. Боли не было. Второй удар, заметно слабее, уже пришелся как-то вскользь, а третьего не последовало. Нападавшего схватили и кинули на пол. Где и начали вязать, попутно избивая.

Новиков кинулся ко мне.

— Государь! Как ты?!

Кто-то кричал: «Врача! Найдите Максимова срочно!». Я стоял спокойно и не понимал, к чему эта суета. Очевидно же, что бронежилет выдержал. И только потом почувствовал, что, наверно, не прав. Какое-то несильное жжение в животе стало ощущаться.

Одежда, сорванная руками моего телохранителя, уже полетела на пол. Новиков добрался до жилета и расстегнул у меня на боку ремешки. Под жилетом обнаружился один-единственный укол. Крохотная кровоточащая дырочка. Откуда-то послышался крик: «Государя убили!». Я ткнул Новикова в плечо кулаком, дабы привлечь внимание.

— Пресеки панику. Я жив и здоров.

Он с сомнением посмотрел на рану, потом на стилет, выпавший при падении из свитка, потом на дырку в жилете выругался от души и произнес:

— Сталью обшить надо, — и потряс жилетом, — шило не держит.

— Потом обошьёшь, — оборвал его я. — Наведи спокойствие во дворце. Не дай бог, на площадь слухи прорвутся. Давка будет.

Прибежали Максимов и Шешковский, они стояли на улице у подножия крыльца в ожидании начала шествия. Каждый занялся своим пациентом. Максимов с каким-то сомнением оглядел стилет. А потом, протерев спиртом свой перочинный нож, расширил мою рану. Кровь полилась гораздо интенсивнее.

— Зачем это, Викентий Петрович? — спросил я, морщась. — Вы мне мстите за должность министра?

Но врач хмуро глянул на меня и ответил негромко:

— Если бы я рассчитывал только на один удар, то я бы для гарантии смазал лезвие чем-нибудь. Давая стечь крови, мы уменьшаем вероятность заражения.

Шешковский слова врача услышал, пнул убийцу и спросил его:

— Клинок отравлен? Отвечай, пес.

Тот, кашляя, рассмеялся:

— Умный врач. Хороший, наверно. Ну да не поможет уже.

И снова рассмеялся. Я прислушался к себе. Вроде все было нормально. Так и ответил.

— Я настаиваю на операции, — безапелляционно заявил Максимов, — если проколота стенка кишки, то возможно заражение или внутреннее кровотечение.

— Это невозможно, доктор. Я должен венчаться на царство. Час-другой моя рана потерпит, а потом я ваш. Перевязывайте немедленно.

Максимов нахмурился и излишне нервно вырвал свою медицинскую сумку из рук подбежавшего Жана. Я с любопытством наблюдал, как доктор извлек из банки с притертой крышкой какой-то белый комок и приложил его к ране.

— Это что такое, Викентий Петрович?

Руки доктора ловко прибинтовали этот комок к моей открытой ране.

— Это болотный мох. В его целебности я имел возможность убедиться на раненных солдатах. Он да ваш уголь спасли немало жизней.

«Да это же сфагнум! — подумал я. — Как я мог забыть. Ведь известное же полевое средство. И даже с сильными антисептическими свойствами».

Тем временем нападавшего уволокли в подвалы дворца, и Шешковский перед тем, как проследовать туда же, произнес:

— Сожалею, государь, что так вышло. Не отрицаю нашей вины, но, скорее всего, это был одиночка. И, судя по всему, именно он убил игумена Иоанния. Ради церковного облачения, разумеется. Мы сейчас все выясним и о заказчике покушения, и о яде, если они были.

Шешковский поклонился и ушел палачествовать. Я же с помощью Жана и Новикова снова облачился в свои парадные, шитые золотом одеяния. И, чувствуя нарастающую боль в животе, направился на выход.

* * *

Торжественный проход по площади под оглушительный рев толпы и колокольный звон. Полумрак гигантского старинного собора. Молебен.

Церемония тянулась так долго, что я успел возненавидеть старославянский. Рана болела все сильнее и сильнее. Ощутимо поднялась температура. От благовоний мутило и кружилась голова. Хотелось пить. Но я изо всех сил старался не подавать вида.

Наконец под пение славицы Патриарх водрузил на мою голову мономахов венец, вложил мне в руки державу и скипетр. Я поднялся и проследовал за ним через Царские врата к алтарю. Где — о чудо! — Максимов, пока меня не было видно из основной части храма, поднес мне чашу с каким-то кисленьким отваром. Жажда сразу отступила. Стало веселее.

— Потерпи, сын мой, — услышал я негромкие слова Платона. — Что может быть лучше, чем через боль и страдания показать свое смирение и право на новое рождение.

Насчет нового рождения меня даже слегка заклинило. Он не о моем попаданстве часом? Но для дискуссий было не место и не время, и я только неопределенно мотнул головой.

Оставалось совсем немного: произнести коронационную речь.

Когда я ее сочинял, то ни в чем себе не отказывал, размахнувшись, как Фидель, часа на три, не меньше. Там должны были прозвучать все важные для меня моменты. Речь должна была стать чем-то вроде Конституции. Но сейчас я понимал, что в таком состоянии я не осилю свой замысел. Потому лихорадочно мысленно отбрасывал тему за темой, пока не осталась одна-единственная. Которую нельзя было сказать когда-нибудь потом. И я начал: