Валерий Елманов - Не хочу быть полководцем
Но любоваться ими мне пришлось недолго — спустя еще неделю за мной явились. Вспомнил Воротынский, прислал людей.
Ну, здравствуй, Пантелеймон, соратник мой боевой. А ты чего хромаешь, Тимоха? Сухожилие подрезали? Ну ничего-ничего, не переживай — авось срастется. Ба-а, да тут и остроносый прикатил. Ну-ну. Ждет, говорите, Михайла Иваныч? Ну раз так, давай и мы поспешим, а собираться мне недолго. Как нищему. Подпоясаться, и все. Оп-па, повело что-то. Интересно, залезу я на коня или нет? Ну хорошо, подсадят, но тогда другой вопрос — как скоро я с него свалюсь? Ах, вы с телегой прикатили. Умно, умно. Нет, на соломе лежать — не верхом сидеть, доеду, не сомневайтесь. Только тут вон какая гора на телеге возвышается. Чего только нет — горшочки, корзинки, кувшинчики, туесочки — мне и примоститься негде. Разгрузим? Для бабки оно? Плата за лечбу мою? Понял.
Тогда что ж, осталось поклониться в ноги, спасибо за все сказать, да и Светозаре пару ласковых слов на прощание. Хоть и по бабкиному повелению легла она со мной в постель, но вытягивала с того света на совесть. Да и вообще девка хорошая, дай ей бог доброго жениха, хотя с такой репутацией навряд ли он ей светит. Да где ж она? Ах, за травами подалась! Ох хитра бабка Лушка! Отправила девку спозаранку. Никак приметила, как она на меня косилась. Ну и ладно. Привет ей от меня. Большой-пребольшой.
Только не передала его старуха своей помощнице. Нет, не забыла. Просто она ее больше не видела. Исчезла Светозара из Серпухова. Откуда я знаю? Так она сама к нашему с Пантелеймоном, Тимохой да остроносым костерку подошла. Да, на первом же ночном привале. Там котелок над огнем висел, так она эдак деловито зачерпнула ложкой варево, подула, опробовала, без лишних слов сняла котелок да и вылила его в кусты. А потом так же молча пошла за свежей водой.
Пока она орудовала, мы только смотрели на нее. По моему лицу и Пантелеймон с Тимохой сразу приметили, что мне она вовсе не чужая, а хорошо знакомая, стало быть, чего встревать — пусть князь выскажется. Я же поначалу помалкивал от неожиданности, а потом из любопытства — интересно, насколько у нее самой хватит терпения. У бабы язык длинный — вот и ждал, когда сама все расскажет.
Но она тоже молчала, хотя без дела и не сидела. Едва в котелке закипела вода, как она к нему — быстро-быстро чего-то туда накидала, круть-верть по земле, глядь, уже и холстина как скатерть-самобранка расстелена, а она возле телеги стоит, копается в припасах, которые Пантелеймон оставил в обратную дорогу. Не успели мы повернуть вслед за ней головы, а она снова возле холстины. Ох и шустра. От той ленивой вальяжности, что в тереме-теремочке у бабки Лушки, ни следочка — метеор, а не девка. Но ни пол словечка.
И непонятно — откуда взялась? Как сумела незамеченной весь день за нами красться? Может, старуха забыла что-то да ее вдогон послала? Вопросов много, но мы с Пантелеймоном и Тимохой, переглянувшись, продолжали терпеть и ждать — должно же прорвать девку. Только остроносый не терпел и не ждал. Он — любовался. И было чем. Тяжелые литые бедра под сарафаном так и гуляли, так и гуляли. Нагло, откровенно, с вызовом. Да и грудь ходуном ходила, того и гляди из-под рубахи вырвется. Осьмуша чуть ли не слюну пускал — вон как разобрало. Если бы не моя Маша, то и я бы залюбовался, как знать. Только опоздала ведьма — княжна у меня в душе.
И не утерпела старухина помощница, раскрыла-таки рот. Правда, только после того, как мы все наелись от пуза и в изнеможении откинулись на траву — вкуснотища, пальчики оближешь, глазами еще бы столько же съели, да пихать уже некуда. Тут-то она и выдала:
— С вами в Москву поеду. Завтра фрязин еще денек на соломе без перевязи, питья да настоев полежит — раны непременно откроются. Кого князю привезете? Да и варево вы сготовили — свиней вкуснее кормят, а я по-царски накормлю. Сами, поди, убедились.
Это она моим спутникам. Не в бровь, а в глаз девка влепила. Поесть Пантелеймон не дурак, водится за ним такая слабость, да и Тимоха тоже — в яблочко Светозара угодила. Про аппетит остроносого не знаю, но возражений от него, судя по телячьему взгляду, тоже не дождаться. Ну-ну, а мне что скажешь?
— Не боись, фрязин. Обузой не буду. Слыхала я, на Москве разор да в холопах нехватка. Вот я и пригожусь. Тебе еще месяц в повязках ходить надобно, а то и поболе, а кто их поменяет да травы заварит? — И поучительно: — То-то.
Ну что тут скажешь? Каждый сам свою судьбу выбирает. Ее право. Вот только взгляд ее мне не понравился. Упрямый — полбеды. Но он еще и откровенный.
«Все одно мой будешь», — читалось в глазах.
Не ошибался я, поверьте. Очень уж ясно было написано. Крупным шрифтом.
А с цветом глаз я промахнулся. Это там они мне синими показались, в постели. На самом деле они у нее что-то вроде цвета морской волны, к тому же изменчивые. Сейчас вот, у костра, они были ярко-зеленые, ведьмовские. И огонек в них посверкивал. Пламя костра отражалось? Если бы. Тут впору об ином пламени говорить, том, что пожарче.
Я-то ничего, спокойный. У меня княжна. А вот остроносый, похоже, сгорел. Достало его это пламя и даже облизало. С головы до ног, и с боков, и сзади, но главное — спереди.
Мне даже жалко его стало. Чуть-чуть. На миг.
Угораздило же.
А на удивление невозмутимый Тимоха, жмурясь от сытого блаженства и довольно поглаживая туго набитый живот, насмешливо поглядывая на Светозару, тихонько мурлыкал себе под нос:
— Ох и дщерь моя, дщерь ты родная. Отчего ж ты така греховодная. С виду ты — ровно яблочко, все румяно, что на лик взирать, что с бочку, без изъяна. А надкусишь коль — червоточина. То душа твоя, душа черна…
Так и мурлыкал эту песенку целый вечер. Или это была не песенка, а констатация фактов? Так сказать, размышления вслух? Не знаю. Вроде не должен он был так быстро ее раскусить, насчет червоточинки, цвета души и прочего. Я вот не сумел, а жаль.
Ох, кабы все знать, своими руками эту сладкую парочку удавил бы.
Прямо тут, на привале.
Кабы все знать…
Глава 17
А ЗА ЭТО ЗА ВСЕ ПОДАРИ МНЕ…
Что мне бросилось в глаза еще до приезда на подворье князя — так это масштаб бедствия. Мы ведь с Таганского луга в Москву даже не заглянули — Воротынский двинулся вслед за Девлет-Гиреем без захода в столицу. Зато теперь я увидел все воочию. Ужас, просто ужас! Как там сказано: «Где стол был яств, там гроб стоит». В самую точку.
Хотя нет, действительность еще хуже стихов. В том числе и про гробы. Не стояли они. Поэтому первое, что я почувствовал еще на подъезде в первопрестольную, — это вонь. И организовать некому, и работать тоже, так что земле до сих пор предали далеко не всех покойников. Они были повсюду, даже когда мы переправлялись через Москву-реку, — синие, распухшие, страшные. Колышутся на волнах, затаились в камышах, застыли в заводях. Все терпеливо ожидают, пока выловят. Только некому ловить. По улицам от прежнего многолюдья не десятая часть бродит — сотая. Хотя что это я? Какие улицы? По пепелищу они бродят, по одному большому пепелищу.
Тогда, на Таганском лугу, мы только услышали взрывы. Сейчас же я увидел и последствия от них. Две кремлевские башни с пороховым зельем поднялись на воздух не одни — они еще потянули за собой часть стен. Про Китай-город и вовсе говорить нечего — сплошные руины, а что до его стен, то их практически не существовало. Из руин тоже, как в реке — где рука торчит, где нога, где целиком труп валяется, да не один. И все отличие от речных — это цвет. Там они все больше синие, а тут — черные, обугленные чуть ли не до костей. Головешки, а не покойники.
Светозара и та перепугалась. Так вцепилась мне в руку — клешами не оторвать. Остроносый, приметив, скривился, но промолчал. Ему легче — он с Пантелеймоном и Тимохой все это уже видел, а мне впервой, потому чуть не замутило. Хорошо, что Светозара рядом — неудобно выказывать слабость при девке, вот я и держался. На подворье у князя только и отошел.
Пожар, конечно, не пощадил и его хором, но картина совсем иная, более оптимистичная — уцелели почти все. Угорели лишь двое — помогли мои отдушины. Это я к тому, что покойники там отсутствовали. Да и руин тоже почти не имелось — все уже расчистили и вовсю строили новые хоромы. Потому и запахи соответствующие — от свежесрубленных деревьев. После сладковато-трупного привязчивого аромата я дышал и не мог надышаться смолистой сосновой стружкой, терпкой дубовой корой и тоненьким, похожим на цветочный запахом от нежно-желтых полосок липы.
Работа двигалась споро. Как я погляжу, поговорка «ломать — не строить» не для русского народа. Судя по энтузиазму, им больше по душе как раз строить — вон как стараются. Терем еще не завершили, зато небольшую пристройку, что прилепилась к нему справа, закончили почти полностью, доведя до победного конца-венца. Вон он, петушок, взлетел на крышу, надменно задрав кверху остроносенькую, как у Осьмушки, головенку. Хоть и деревянная птица, а тоже желает прокукарекать. И слева от терема, чуть в глубине, амбар тоже почти готов. А сзади конюшня и поварская с банькой уже похваляются новой крышей. Ох как много всего построили.
