Любовь против (не)любви - Салма Кальк
— Твой дом и твои дети остались там, где и должны быть, — старуха взяла ковшик, набрала воды в деревянной бочке, поставила на стол.
Поискала в углу и нашла какие-то кожаные тапки с мехом внутри, дала Катерине. Надевай, мол. Той не нужно было повторять дважды, она надела.
Дальше происходило умывание — самым примитивным образом. Из угла Мэгвин достала деревянное ведро, и над тем ведром полила Катерине на руки. Вода, на удивление, была не ледяная, как следовало ожидать, а вполне комфортной температуры.
— А зубы чистить? — нахмурилась Катерина.
Дома у неё давно уже были протезы — не самые расфуфыренные, но качественные, хорошие. Здесь же вроде во рту нашлись нормальные зубы.
— А зубы чистить дома будешь, как вернёшься, — усмехнулась хозяйка. — Я так обхожусь, но я — не ты.
Зубов во рту у старухи сколько-то было — но и дыры зияли тоже.
Далее нужно было решить ещё с одной первейшей надобностью, но тут оказалось — как на даче в старые времена, пока Володя тёплый туалет к дому не пристроил. То же самое отхожее ведро — на все случаи жизни. Его содержимое хозяйка просто выплеснула за порог. Тьфу, как там ходить-то потом!
Мэгвин дала Катерине плащ — толстый, как хорошее зимнее пальто, и с меховым воротником, и капюшон тоже был.
— Надень пока, потом принесут твою одежду.
— Какую мою одежду и откуда принесут? Ту блузку дурацкую с рюшами, в которой меня Анна в гроб положить додумалась?
— Не знаю ничего ни о рюшах, ни об Анне — кто это? Дочка твоя? Одежду носила покойница Кэт, чьё место ты сейчас заняла. Одежда хорошая, тёплая и по здешним меркам богатая.
Старуха так глянула на Катерину, что та безропотно забралась обратно на кровать. А сама тем временем достала глиняную чашку, налила в неё воды, травы какой-то насыпала, протянула гостье.
— Пей, это хорошо восстанавливает силы.
И снова вода была не горячая, но — комфортной температуры, хоть и взяла её Мэгвин из той же бочки, что стояла в углу у холодной стены. На вкус питьё оказалось горьковатым, но терпимым.
Мэгвин же тем временем доставала из сундука хлеб, сыр и что-то ещё. И резала яблоки — суровым ножом, что висел в кожаных ножнах у неё на поясе. Выложила всё это на тарелку и поставила рядом с Катериной на кровать.
— Ешь. И спрашивай, разрешаю. Обещаю ответить честно.
Хлеб был какой-то сероватый, на вкус — будто не из пшеничной муки, а какой-то ещё. С отрубями? Со злаками? Сыр — овечий, вкусный. Мясо — вяленое, нарезанное тонкими полосками. Яблоки — сочные и сладкие, какой-то неведомый Катерине сорт, таких вкусных яблок она отродясь не ела — ни в молодости, пока ещё был Советский Союз, ни в зрелости, когда фрукты стали привозить со всего мира даже в их глубинку.
Стоило только начать — и Катерина поняла, что изрядно проголодалась. Правильно, сколько она уже не ела-то? Надо поесть. И нечего болтать, пока ест, потом поговорят. Тем более, что хозяйка тоже ела. Отрезала своим огромным ножом маленькие кусочки и отправляла в рот, а оставшиеся зубы у неё были небольшими и аккуратными. Вилки у неё нет, что ли, зачем руками-то хватать?
Управившись с трапезой, Мэгвин смахнула крошки в тряпицу и за порог, и какие-то птицы с жёлтыми и красными грудками тут же прилетели и стали клевать те крошки. Мэгвин улыбнулась, что-то сказала — Катерина не разобрала — взяла оставшийся кусочек хлеба и раскрошила им с улыбкой, произнося нараспев какие-то непонятные слова.
А потом закрыла дверь и уселась напротив Катерины.
— Ну что, спрашивай теперь.
Катерина уже собралась, даже рот раскрыла, но в дверь домика застучали — да как сильно и громко, очевидно — мужская рука.
— Кого там ещё принесло, — пробормотала Мэгвин и пошла открывать.
— Мэг, открой! Это я! Открой, я знаю, что ты там! Следы на снегу вижу! И птицы твои тут! — раздался снаружи молодой мужской голос.
Она открыла дверь — но не нараспашку, а только выглянула.
— Ну?
— Как оно, Мэг? Удалось?
— Я ещё вчера сказала, что удалось. Слаба она, встать пока не может. Одежду принёс?
— Вот, возьми. — в руки Мэгвин перекочевал увесистый тюк.
— И славно. Она головой сильно ударилась, когда упала, и ничего не помнит. Ни как её зовут, ни тебя. Она тебя сейчас и не узнает. Проснётся — я ей всё расскажу. Завтра приходи.
— Ладно, как скажешь, всё равно кроме тебя никто её на ноги не поставит, — согласился невидимый мужчина.
Мэгвин закрыла дверь и положила на лавку тот самый тюк.
— Кто это был? — нахмурилась Катерина.
— Твой муж, Робби Телфорд.
* * * *
— Какой ещё муж? — похолодела Катерина.
Сон становился страшноватым. Вдруг узнать, что у тебя есть какой-то неведомый муж — только ещё не хватало!
— Даже и не самый плохой, по местным-то меркам, — усмешка Мэгвин вышла странной. — Старший сын и наследник лорда Телфорда, властителя здешних земель. Когда-нибудь унаследует немалые владения — если доживёт.
— Да какие ещё владения! — рассердилась Катерина. — Изволь уже объяснить русским языком — что происходит! Где я, почему я так странно выгляжу, и где мои дети, и что с ними!
— Русским — это как? — вновь усмехнулась хозяйка.
Катерина только собралась ответить, но вдруг поняла, что говорит с ней совсем не на русском языке! Другие слова, другое построение фраз… да что это такое-то!
— Рассказывай всё, поняла? Немедленно! — приказала Катерина, как приказывала детям перестать ссориться, а ученикам в школе — прекратить баловаться на уроке.
— Ты находишься не в своём мире, не в своём теле и будешь жить ещё одну жизнь — здесь, — сообщила Мэгвин.
— Что? — глупости какие-то.
Катерина ожидала услышать что угодно, только не это. Она спит, она под наркозом, она… Да кто его знает вообще, что там случается-то, после смерти! Никто ж не вернулся и не рассказал! Но неужели и правда есть бессмертная душа, как говорят верующие? Но они не говорили ни про какой другой мир, они говорили про классику — вечные муки, вечное блаженство, чистилище. Или это у неё, Катерины Корякиной, такое чистилище? Это Валера вечно какие-то сказки сначала в книгах домой таскал, а потом с компьютера читать приохотился. Катерина-то компьютер освоила, куда ж без него, и даже читать с экрана привыкла, но — книги и статьи по работе, и ещё — любимую классику, и детективы. А Валера читал фэнтези и брался пересказывать, пока Катерина не
