Олег Радзинский - Агафонкин и Время
Я согласился, что утверждать подобное было бы странно. Хотя окончательно поручиться не взялся б.
Успокоившись, что я разделяю его точку зрения на отсутствие прошлого и будущего, Агафонкин продолжил:
– Теперь представьте другого путешественника; он движется вдоль мировой Линии Событий, сохраняя собственное время, независящее и несовпадающее со временем Линии Событий. Это Неинерциальный Наблюдатель. Вот я, – вздохнул Агафонкин, – я и есть такой Неинерциальный Наблюдатель.
После того как Агафонкин покинул время, кажущееся нам настоящим, я написал стихи про наш ночной разговор. Вот они:
Грустный наблюдательСкользящийВдоль Линии СобытийЧто ищешьЧто хочешь узнатьПонятьУ тебя – своя система отсчетаА у мира – свояОттого не поймешь ни хуя
Единственная жизнь, которую Агафонкин не мог видеть, была его собственная. В его жизни не было времени – лишь странная, вакуумная пустота. Когда Агафонкин пытался смотреть на свою жизнь, она выглядела словно пространство внутри туго надутого резинового шарика. Его жизнь выглядела как сдавленный воздух.
Жизни обитателей Квартиры – Матвея, Мансура и Митька – Агафонкин видел, но путешествовать по ним не мог.
Время Матвея Никаноровича пестрило, словно рябь на экране телевизора, когда теряется сигнал, и различить отдельные моменты не представлялось возможным. Агафонкин пытался много раз прыгнуть в какой-нибудь из кадров этой жизни, подолгу держа Матвея Никаноровича на руках, но не мог: было некуда прыгать.
Время Мансура виделось Агафонкину чередой моментально сменяющихся картинок – непрерывно вращающийся калейдоскоп. Жизнь Мансура пряталась в этих наслаивающихся друг на друга образах. Время Мансура казалось одной из его галлюцинаций – без смысла и цели, алкогольный дурман.
Удивительнее же всего выглядело время Митька: темная вода, непрерывный поток. Как войти в определенную точку потока? Войди, и тебя унесет, увлечет, растворит. Сам станешь темной водой. Такая вода течет зимой подо льдом.
Жизнь Митька пахла железом.
Глава первая
КиевПаркПушкинаБрест-Литовскоешоссе-7июля1934года15:20
Выемка была назначена у Центрального фонтана. Люди – выходные по воскресному времени – заполнили Парк Пушкина гомоном ароматной от украинской певучести речи. Перед сценой у Центрального павильона играл духовой оркестр – что-то маршевое, радостно-героическое, в духе год назад завершенной первой пятилетки, и, казалось, мужчины в белых парусиновых брюках и полотняных толстовках не просто гуляют по парку, а маршируют под медную музыку к новым горизонтам 30-х. Агафонкину захотелось влиться в общий энтузиазм и стать частью целого, деталью большой государственной машины, имеющей цель и назначение масштабнее и ценнее любого отдельного, личного. Всякий раз, попадая в 30-е, он ощущал совместный ход советской жизни, скорый, объединяющий ритм раннего индустриального времени, как люди, меряя пульс, чувствуют ток своей крови.
Агафонкин радовался красоте гуляющих по парку женщин, одетых на один фасон – прямые цветные ситцевые блузки без рукавов, перехваченные поясками на талии, и чуть расклешенные юбки до колен. Блузки различались вырезами – треугольные, целомудренно сходящиеся клином чуть выше ложбинки, разделяющей валики грудей; круглые, открывающие нежные загорелые шеи и плечи с хрупкими ключицами; квадратные, одинаковой глубины на груди и спине. Узор окантовки из цветной тесьмы на вырезах повторялся в окантовке, бегущей по подолу юбки, и в расцветке матерчатого пояска. Некоторые модницы обернули той же тесьмой широкополые шляпы и темноглазо кокетничали из-под мягко опадающих полей, готовые мгновенно спрятаться под их защиту. Кокетство по большей части предназначалось ответственным работникам в полотняных толстовках и кепках, могущим в одночасье изменить жизнь женщин к более сытному, а стало быть, и более счастливому существованию.
Агафонкин сочувствовал женщинам и расстраивался, что здесь временно и не может им помочь. Он подумал, не остаться ли ему в 34-м и пожить здесь года три, до чисток 37-го, но вспомнил, что через полгода в Смольном застрелят Кирова и начнется ленинградский террор. Агафонкин уже пережил сталинские времена пару раз – из любопытства и возвращаться туда не хотел. Он не то чтоб боялся – с ним не могло ничего случиться, нет, не боялся Агафонкин, а просто не хотел смотреть на происходящее, не имея права изменить хоть самую малость – спрятать, защитить, приютить. Это ему было строго запрещено.
Он прошел мимо старого паркового рабочего в украинской вышитой рубахе навыпуск и цветной узбекской тюбетейке, подрезающего пышные кусты роз, по направлению к фонтану и стал присматриваться к толпе, пытаясь отыскать Отправителя. Перед тем как направиться в сегодня (то есть в сегодня, где в данный момент находился Агафонкин), он изучил фотографию ответственного советского работника Полустасова, значившегося в Направлении на Выемку в качестве Отправителя. Полустасов выглядел наголо стриженным, впалощеким и сильно испуганным. Но эта фотография, объяснил Митек, передавая Агафонкину Назначение от В, взята из энкавэдэшного дела, по которому Полустасова расстреляют в 36-м. Сейчас же он мог выглядеть довольно-вальяжным, округлолицым, с копной пшеничных или темных волос, и Агафонкин выискивал Отправителя среди прогуливающихся и недвижно стоящих у фонтана бело-парусиновых мужчин. Длинная минутная стрелка на Центральном павильоне коснулась цифры 6, торчащей задиристым хвостиком вверх, стало быть, время Выемки – 15:30 – наступило. Теперь у Агафонкина оставалось ровно семь минут завершить Назначение. То есть Агафонкин мог оставаться в нынешнем времени сколько угодно, но на Контакт отводилось семь минут.
Так шла его жизнь: он доставлял вещи в разные места-времена и забирал вещи из разных мест-времен. Вещи случались самые обыкновенные, самые разные, самые нелогичные: когда письмо, когда старая одежда, а когда и поломанная игрушка. Агафонкин никогда не знал, что В потребует на этот раз.
Назначения на Доставки-Выемки выдавал Митек. Митек общался с В напрямую. В юности, когда Агафонкин стал Курьером, он приставал к Митьку с расспросами о В: какой тот, как выглядит, сколько лет. Добиться внятных ответов не получалось. Митек мотал коротко остриженной, похожей на плохо выросшую грушу головой, и отнекивался:
– Обыкновенный он, Алеша. Как ты и я. Да нет, не звонит он мне и мысленно ничего не приказывает, да и не нужно: я сам знаю, когда у него ко мне дело есть.
Матвей Никанорович придерживался о В более лестного мнения: он считал, что тот, безусловно, никакой не человек, а явленная Митьку субстанция управления миром. Сам он В никогда не видел, но любил поспекулировать о его сущности в беседах с Платоном.
– Не кажется ли вам, дорогой Платон, – осведомлялся Матвей Никанорович между глотками любимой молочной смеси, – что наш В и есть аристотелевский Нус, вселенский Разум, управляющий историей?
Платон оглядывался вокруг, ища совета у невидимых участников беседы, и, не найдя, вздыхал, потирал крылья носа и говорил что-нибудь соответствующее:
– Возможно, в метафизическом смысле, уважаемый Матвей Никанорович, В и управляет историей. Хотя, – чуть морщился Платон, явно подвергая метафизический смысл сомнению, – если верить Гегелю, мы обязаны заменить метафизику объективной логикой, коли стремимся постигнуть чистыми формами мысли особенные субстраты – душу, мир и Бога.
Матвей Никанорович верить Гегелю отказывался и, взволнованно икая молочной смесью, кидался в бой. Нищета гегелевских рассуждений пояснялась Платону долго и доходчиво, и беседа плавно поворачивалась от В к идее воли у Ницше, феноменологии Гуссерля и проблемам речевого описания бытия в работах Хайдеггера и Витгенштейна. Агафонкин узнавал из этих бесед много нового, кроме одного: кто же такой В.
В одном Матвей Никанорович соглашался с Митьком: В – Хозяин.
– У него, безусловно, имеются в отношении нас определенные планы, – объяснял он Агафонкину. – Иначе для чего собирать нас в Квартире и содержать годами, десятилетиями, как тебя и меня, а в случае Митька – много дольше?
Матвею Никаноровичу, по его словам, было далеко за шестьдесят, хотя точно он не знал, поскольку никаких документов на него не было, и следовало это из слов Митька, туманно сообщавшего, что он “принял” Матвея Никаноровича сразу после последней большой войны.
