Владимир Контровский - Мы вращаем Землю! Остановившие Зло

В отличие от Деркача, Коробченко историю злоключений лейтенанта Дементьева уже знал, и потому удерживать его не стал. Наоборот, посоветовал, «ежели что», обратиться в Москве к начальнику управления полковнику Гамову — мы с ним, мол, старые знакомцы: мужик он хороший, скажешь, что ты от меня, и он для тебя все сделает. А в качестве услуги «не в службу, а в дружбу» начарт попросил отвезти в Москву «мимо цензуры» два письма — жене и любовнице, причем если первое письмо достаточно было просто бросить в любой московский почтовый ящик, то второе требовалось доставить адресату лично и передать кое-что на словах.

— Саша (так звали пассию полковника) бомбардирует меня письмами, — разъяснил Коробченко, — хочу, мол, к тебе на фронт, и все тут, А мне это, сам понимаешь, не с руки — война, какая тут любовь. Так что вот тебе боевая задача: отговори ее от этой идеи, лейтенант, напугай, в конце концов. В общем, — закончил инструктаж бравый полковник, — чтоб духу ее тут не было: мне лишняя головная боль ни к чему.

Дементьев понимал, причем понимал больше, чем сказал ему Коробченко. В сложной иерархической армейской системе, сильно напоминавшей феодальную лестницу со всеми ее обязанностями и привилегиями, существовал целый свод неписанных правил. Вызови начарт на фронт законную жену или заведи шашни с какой-нибудь связисткой или медсестрой, ему бы и слова никто не сказал — как-никак, полковник. Но вызывать из тыла любовницу — это уже другое дело, по штату не положено. Вот станешь генералом — тогда пожалуйста, тащи к себе в блиндаж хоть киноактрису, хоть солистку балета Большого театра. А пока — знай, сверчок, свой шесток. Вайнштейн знал все эти тонкости и не преминул бы устроить начарту какую-нибудь соответствующую пакость, если бы Саша приехала к Коробченко на фронт.

Однако Павел не счел нужным выказывать полное понимание деликатной ситуации, в которую попал Коробченко, — зачем обижать хорошего человека, к тому же оказавшего ему, Павлу, содействие?

Поблагодарив начарта и пожав руку Забегайлову, Дементьев в то же день отправился на попутных машинах на станцию Жихарево, откуда ходили эшелоны на Москву.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПЕРВАЯ ВОЕННАЯ ВЕСНА

Ночь коротка,

Спят облака

И лежит у меня на ладони

Незнакомая ваша рука…

Теплушка. Это уютное слово-понятие не понаслышке знакомо поколениям русских людей века двадцатого — страшного, кровавого века, нещадно корежившего судьбы России и ее народа. Обычный грузовой железнодорожный вагон, переоборудованный для перевозки людей: двухъярусные нары с настеленной на них соломой или лапником, вещмешки в качестве подушек, всепогодные шинели в роли одеял. Посередине вагона постоянно горела печь-буржуйка, деловито пожиравшая заботливо припасенные дрова и уголь, и воины, ненадолго вырвавшиеся из смертной круговерти боев, обретали в теплушках призрачное подобие дома, который нужен каждому человеку, будь он даже завзятый бродяга перекати-поле. Впереди всех их ждала неизвестность — долгая ли, краткая ли, — но в теплушках не думали о будущем, наслаждаясь спокойным настоящим и безмятежным сном-отдыхом под мерный перестук колес.

В первых числа марта в такой вот офицерской теплушке, прицепленной к поезду с ранеными, лейтенант Дементьев ехал в Москву. И все бы хорошо, если бы не одна «мелочь»: Павла мучил голод. Трехдневный паек, полученный в части, он благополучно истребил еще на станции, ожидая оказию, а в его продовольственном аттестате писарь при оформлении сделал исправление. Из-за этой помарки бдительные тыловые снабженцы сочли аттестат поддельным, и лейтенант нигде не мог получить продукты. В теплушку офицера-фронтовика пустили, но попутчики отнюдь не собирались его кормить, а пары сухариков, заблудившихся в вещмешке Дементьева, было явно недостаточно для пропитания молодого здорового парня в течение нескольких суток. А тут еще ехавшие в теплушке штабные офицеры, державшиеся особняком, извлекли из своих походных чемоданчиков деликатесы — белый хлеб, рыбные консервы, американскую тушенку, настоящий индийский чай, — и Павел понял: надо что-то делать, пока его кишки не завязались морским узлом.

Один раз его выручила симпатичная медсестра из вагона с ранеными, снабдившая оголодавшего лейтенанта котелком каши, но Дементьеву было совестно объедать раненых, и он не стал обращаться к ней снова. Однако живот возмущенно урчал, требуя пищи, и Павел приуныл.

Его выручил всемогущий случай.

На очередном полустанке он познакомился с моряками-балтийцами из соседнего вагона. Узнав, что лейтенант едет с Ленинградского фронта, они радушно пригласили его к себе. «Морские души» были изрядно навеселе и первым делом поднесли Дементьеву полную кружку спирта. Пригубив скверно пахнувшее пойло, Павел ловко переключился на закуску — к счастью, гостеприимные морячки пребывали уже в таком градусе, что маленькая хитрость лейтенанта осталась незамеченной. Наевшись, он безмятежно уснул.

Поутру Павел обнаружил, что банкет продолжается. «И как они умудрились запасти столько водки?» — недоумевал он, глядя на красные лица матросов. В ходе застолья моряки живописали свои подвиги на море и на суше, и весьма позитивно восприняли рассказ Дементьева о его бое с немецкими танками. «Да он свой парень! — заплетающимся языком произнес один из балтийцев. — По такому случаю нальем ему еще!». Душевный контакт был налажен, и в конце концов моряки решили «поделиться с артиллерией» и открыли Павлу страшную «военную тайну» — рассказали об источнике спиртного изобилия. Оказалось, что к эшелону был прицеплен товарный вагон, в котором стоит цистерна из-под спирта-сырца. Она считалась пустой, но пытливый морской ум не принял эту информацию на веру. Опыт показал, что если опустить в горловину котелок на веревке, то при определенной сноровке можно начерпать ведро спирта, плескавшегося на дне емкости. Сноровки у моряков хватало, они обеспечили себя выпивкой до самой Москвы, и в приступе пьяного добродушия решили облагодетельствовать Павла.

Вернувшись в свою теплушку, Дементьев здраво рассудил, что флотская закуска — оно, конечно, неплохо, но моряки будут кормить Павла только под спирт, чего ему совсем не хотелось. С другой стороны, балтийцы уже затарились спиртом под завязку, и потому им не будет большого убытку, если лейтенант тоже навестит их Клондайк. И Павел, посвятив в свой замысел соседа по нарам, тоже лейтенанта и тоже артиллериста, под покровом ночи пошел вместе с ним на дело.

Всю промысловую снасть — ведра, котелок, веревку, — добытчики припасли заранее, пломбу на дверях вагона сорвали «первопроходцы», и два лейтенанта прошмыгнули внутрь. К ржавому боку цистерны была прислонена лесенка в аккурат напротив горловины — черпай, не хочу. Правда, Дементьев впервые пожалел, что у него нет противогаза, выброшенного еще осенью, в лесу подо Мгой, — от едких спиртовых испарений кружилась голова. Стойко преодолевая трудности, лейтенанты начерпали два ведра вонючей жидкости и с величайшей осторожностью доставили «продукт» в офицерскую теплушку.

Продовольственный вопрос был решен — стол сервировали по принципу общака, «что есть в печи, все на стол мечи», и Павел с чувством исполненного долга наелся от пуза. Одно ведро пассажиры теплушки разлили по фляжкам, а второе поставили посредине вагона для свободного черпания. Офицерский вагон гудел сутки — оставшееся до Москвы время прошло незаметно.

Москва встретила Павла суровостью прифронтового города: противотанковые «ежи» на перекрестках и патрули на улицах, пустевших с наступлением комендантского часа. Врага отбросили от столицы, но война продолжалась, и немецкие самолеты появлялись порой в небе Москвы — воздушные тревоги в марте сорок второго были обычным явлением.

Прямо с вокзала Павел направился к своей сестре Моте, жившей в Москве. Увидев брата, Мотя всплеснула руками, прослезилась и захлопотала вокруг него. От нее он узнал, что мать, к счастью, успела выехать из Ленинграда в родную рязанскую деревню до начала блокады. У Дементьева отлегло от сердца: он знал, что творилось в городе на Неве лютой зимой сорок первого — сорок второго годов. Подаренную Павлом фляжку со спиртом сестра в тот же день обменяла на хлеб, хозяйственно рассудив, что хлеб — полезнее.

Наскоро приведя себя в порядок, лейтенант отправился в Управление артиллерии. Мотя опасалась, что Павла тут же пошлют на фронт, но ее опасения оказались напрасными. В кадрах Дементьева принял штабной майор, исполненный сознания собственного величия. Взяв документы Павла, майор скользнул по ним скучающим взглядом, выдал Дементьеву талоны на питание в столовой штаба артиллерии, повелел зайти через два дня и захлопнул окошечко-«амбразуру». «Вот же сволочь, — подумал лейтенант. — В окопы такого и калачом не заманишь, а после войны будет бить себя в грудь: мы пахали!».