Борис Батыршин - Мартовские колокола
— Анцыферов? — веселым тоном осведомился не представленный молодой человек. — Батюшка мой, царствие ему небесное, говорил про Петра Аркадьевича Анцыферова, своего товарища по нижегородскому кирасирскому. Вы, часом, не его сынок будете?
Виктор поперхнулся только что налитым пивом и беспомощно уставился на Геннадия.
— Вряд ли, — усмехнулся тот. — Насколько я знаю, отец моего друга никогда не был на военной службе. Верно, Виктор?
— К..да… — молодой человек кашлем попытался скрыть некоторое смятение. Мой батюшка служит по управлению статистики при ковенской городской управе.
Легенды были оговорены заранее; документы Виктор, и правда, изготовил без особого труда. Самым трудным, как он и предупреждал, оказалось найти подходящую бумагу, а вот нанесение соответствующих водяных знаков напротив не доставило ни малейших хлопот: в первой же фирме, занимавшейся корпоративным стилем, им сделали бланки царский паспортов со всем нужными аксессуарами. Обошлось это удовольствие недёшево, и для того, чтобы профинансировать эту операцию пришлось навестить несколько известный в будущем антикварных салонов — благо, никакого стеснения в царских деньгах группа более не испытывала. В итоге, для каждого из членов Бригады Прямого Действия было заготовлено по три комплекта документов: один на собственные имя–фамилию, а остальные пока не содержали ни единой записи; разработкой легенд под них предстояло ещё только заняться.
— Из Ковно, значит? — почему–то усмехнулся Янис. — а что за заведение изволили закончить — и на какой факультет нашей альма матер намерены вы осчастливить своим присутствием?
Это было обсуждено заранее, поэтому Геннадий ответил немедленно:
— в Ковенском губернском реальном училище. Мой батюшка служит при управлении железных дорог, тоннельным инженером — вот, хочет, чтобы я пошёл по его стопам. Однако ж, — усмехнулся он, — я, видимо, оказался плохим сыном и намерен был подавать на факультет физических и математических наук. Однако ж — обстоятельства помешали; теперь намерен дождаться следующего года и заново подать прошение.
— А что ж всё же не в Техническое? — поинтересовался Янис. — Составили бы компанию вашему другу, Володе. — и он кивнул на Лопаткина. Тот учился в Техническом? Реалисту — оно и попроще..
— Имею склонность к фундаментальным дисциплинам. — усмехнулся Геннадий. — К тому же — мечтаю продолжить образование в Германии.
Они побеседовали ещё какое–то время. Виктор больше отмалчивался, прихлебывая пиво (довольно–таки скверное). Геннадий и Янис перебрасывались малозначащими фразами. Лопаткин поначалу участвовал в беседе, но потом, подобно Виктору, переключился на употребление пенного напитка и совершенно выпал из разговора.
Наконец Янис встал.
— Ну что ж, друзья, пора и честь знать. Простите, у нас с коллегами еще имеются некоторые дела. Может быть продолжим знакомство в более приватной обстановке?
— Так можно у меня, в «Аду»… — засуетился Лопаткин. Вот, как освободитель — и прошу ко мне в комнату. Не забыли где?
— Нет уж, благодарю покорно. — усмехнулся Радзиевич. — У вас там слишком много… тараканов.
Паузу он сделал столь многозначительную, и так явно обвел собеседников глазами, что было видно — он не сомневается, что те прекрасно уловят скрытый смысл сказанного.
— Вот, кстати, наш Коля — и Янис указал на своего товарища, того, что давеча спрашивал о фамилии Виктора, — Завтра, в семь пополудни устраивает вечер с чаем; приходите, будем ждать. Чай бесплатно, баранки приносите с собой; вход десять копеек, благотворительный сбор — в пользу неимущих студентов. Танцы ожидаются, барышни с философских курсов. Будете?
Геннадий кивнул.
— Непременно воспользуемся, спасибо за приглашение. А куда…?
— Володя знает. — Янис не дал молодому человеку ответить. А сейчас — простите, вынужден откланяться…
И, уже направляясь к выходу, неожиданно повернулся к Геннадию:
— И примите совет… коллега. Подберите себе другой родной город. Ваша манера речи, конечно, не вполне привычна для Белокаменной — но поверьте, здешние жандармы, при всей их тупости, прекрасно умеют отличить польский акцент…
* * *«Ты совсем изменился, Яша, — сказал недавно дядя Ройзман. — И я таки не знаю теперь, мой ты племянник или совсем уже второй человек. Одно могу сказать — когда будешь подсчитывать гешефты, постарайся не забыть что ты всё же еврей. Потому что те, кто вокруг тебя это точно не забудут.»
Наверное, старик был прав — со своей колокольни. Яша и сам понимал, что изменился и больше никогда не станет другим. Как там говорил их сосед в далёком теперь уже винницком местечке? «Еврей, севший на лошадь — это уже не еврей». А он, Яша, пожалуй, что и оседлал своего скакуна. И какого — до него, пожалуй, было далеко и бароновой караковой кобыле, перед которой замирали в восхищении потомки на их забавном историческом празднике. Яша чувствовал, что надёжно устроился на спине Удачи — и теперь несется во весь опор туда, куда вынесет его этот капризный зверь.
И всё же — старик Ройзман тысячу раз прав. Как втолковывал меламед в хейдере[10], куда Яша успел походить целые полгода: «Кто говорит «алеф», должен сказать и «бейс»[11]. Иначе говоря — если уж первые шаги на ниве сыска оказались столь успешны, и, мало того, привели Яшу в общество таких серьезных людей — ему придется теперь задуматься о том, как его и дальше будут принимать в этом обществе. Яша ни разу не поинтересовался у своих друзей из будущего, каково в их мире отношение к евреям. Да и зачем? Как бы ни были полезны все эти порталы–морталы, жить–то ему предстоит именно здесь? И какие бы удобные штучки, изобретённые в двадцать первом веке, не достались бы ему — применять их придётся тоже здесь. А значит…
А значит перед ним снова встаёт проклятый вопрос: кому в Москве, — да, пожалуй, и во всей России, — нужен сыщик–еврей — пусть даже наделённый талантом? Нет, конечно, если он и дальше хочет выслеживать неисправного должника Берценмахера или следить за мошенником, торгующим поддельными голландскими кружевами, по заказу Ицека Блюмштейна, который держит на Кузнецком модную «Венскую» лавку — то тогда всё хорошо. А вот если он хочет иметь дело с такими людьми как Корф, Никонов, да, в конце концов, тот же злодей ван Стрейкер…
В паспортах жителей Российской империи недаром не имелось графы «национальность». Это не интересовало власть предержащих. В конце концов, какая разница, кто ты — остзейский немец, удмурт, мордвин или архангелогородец? Империи важно одно — твоя верность. А чем она подтверждена — во всяком случае до того, как тебе доверят подтвердить ее делом, а порой, и кровью?
Правильно. Присягой. И чиновники и воинские командиры Российской империи охотно верили присяге, принесённой на православной или лютеранской библии, на Коране, на католическом распятии. Веры не было лишь иудеям — любой охотнорядский сиделец знал (и при случае с удовольствием повторил бы) что в «жидовских книгах» написано, что обманывать иноверца — не грех вовсе, а наоборот, заслуга. И что любое предательство или гнусность, совершенная по отношению к не–иудею не отяготит душу исконно верующего грехом.
Что с него взять? В Охотном ряду и не такого наслушаешься.
Тем не менее, чем больше голова Яши кружилась от радостных перспектив, тем чаще и чаще задавал он себе вопрос — «а готов ли ты…»
Яков знал, что будет значить ответ «да». Он помнил, как их сосед в кровь, до полусмерти, избил своего сына Додика, давнего, с детских лет, приятеля Яши за то, что Додик срезал пейсы. Додик при смерти валялся в околотке, а его отец рвал на себе волосы и рыдал — от сожаления, что его сын не умер, что хоть как–то искупило бы срам, который он навлёк на всю семью…
А ведь если сделать то, о чём думал он… нет, его, конечно, никто не изобьёт в кровь. Отец давно покоится на еврейском кладбище близ Винницы, а более никто не посмеет поднять на Яшу руку. Но — и путь назад будет отрезан. Насовсем. Не будет больше той забавной, иногда невыносимо раздражающей, но все же такой теплой родни… не будет ворчания дяди Ройзмана. Он вообще больше не скажет о нём ни слова, как будто его и не было никогда на свете. И старый ребе Гершензон, который уговаривал когда–то отдать Яшу в хейдер, будет темнеть лицом при упоминании его имени и говорить «вейз мир…».
Яша помотал головой, в который раз уже отгоняя от себя горькие мысли. Не сейчас… слава Создателю, — хоть в этом сомнений быть не может! — решать ему придется не сейчас. И, наверное, не завтра — пока что у него слишком много дел…
Микрофон–затычка в ухе ожил. В комнате скрипнула дверь, раздались стуки, шорохи, и все скрыла волна треска. Яша, чертыхнувшись про себя, принялся жать кнопки тонкой подстройки. Наконец помехи ушли и голос звучал теперь так же чисто, как если бы он сам находился в комнате, рядом с беседующими.
