Евгений Шалашов - Лихое время. «Жизнь за Царя»
В Андомских селах мужики подрубили деревья и уронили их на плоты, на которых переправлялись поляки. Тех, кто сумел выплыть, добили.
– Тэк пойдэ, пане атаман, то останимся мы з тобой вдвоим, – грустно сказал Янош, разливая вудку из второй фляги.
– Это вы правильно сказали, – вздохнул атаман.
Вспомнилось, сколько погибло «первопроходцев», что пришли на Московию вместе Димитриусом Первым (ну, нехай, с Лжедмитрием)… Сколько добрых ляхов сложило голову в этой клятой Московии! Эх, а какие хлопцы были! А если вместо замка на Шехони ему тоже суждено сложить голову? И его, такого молодого и красивого, не будет! Казимиру стало так грустно, что он запел песню боевых холопов, которой его научили в лагере Яна Болотникова:
Когда меня убьют на сече,А коршун будет глаз клевать,Мне будет, братцы дорогие,Уже на это наплевать!
– Э, пане атаман, це ни дило, таки писни спивать – тильки беду накличите! – укоризненно причмокнул языком казак, пытавшийся встать на ноги. С первого раза не получилось, но отчаянный запорожец не сдавался. Для начала, утвердившись на четвереньках, Янош помотал башкой и с восхищением сказал: – Ох, добра горилка! Надо бы ишшо выпить… – Постояв немного, махнул рукой и сел рядом с паном. Вскоре они уже на два голоса выводили:
Когда я буду гнить в канаве,А черви будут печень жрать,Мне будет, братцы дорогие,Уже на это наплевать!
Не обессудь меня боярин,Не выйду нынче я на рать,Теперь мне, братцы дорогие,Уже на это наплевать!
Не будет у меня могилы,И не оплачет меня мать,Но верьте, братцы дорогие,На это тоже наплевать!
Битва за Москву
Дорога от Ярославля до Москвы заняла больше трех недель. Кованая поместная конница прошла бы этот путь и в неделю, но пешие мужики, а тем паче обозы двигались медленно.
Земское войско[6] неспешно выходило к Яузе, когда князь-воевода Пожарский отдал приказ становиться. До Москвы осталось всего ничего – верст пять, но никто не роптал и не торопился. Пять верст! Пройди-ка их, когда в спину дышит Ходкевич с отборным польским войском и немецкими и угорскими наемниками, а впереди ляхи, укрывшиеся в стенах Кремля. Старосты и десятники, сбегав до воевод, возвращались довольные – узнали, что будет не просто ночлег, а дневка, дня на два. После долгой дороги люди бы выдержали еще день-два пути (а то и больше), но надо дать роздых лошадям.
Ополченцы, радуясь отдыху, обустраивались. Ставили шатры, разбивали палатки, а неимущие ладили шалаши. Пусть и ненадолго, но заночевать надобно как людям, а не как зверю в лесу. Даточные люди[7] из белозерских, колмогорских, смоленских, нижегородских земель, крестьяне, отправившиеся на войну добровольно, ставили копья и бердыши в стожок, подвешивали на деревья саадаки с луками (у кого они были), разводили костры, варили кашу, мылись в мутноватой воде Яузы, стирали исподнее, чтобы идти в бой в чистом. Ветки деревьев вокруг стана сразу же изукрасились мокрыми рубахами и подштанниками, сушившимися на августовском ветерке. Мужики стирали неумело, зато – старательно. Конечно, хотелось надеть на себя исподнее, выстиранное в горячей воде со щелоком и выглаженное вальком. Но баб-портомоек и щелока в лагере не водилось, а до собственной бабы далеко. Да и когда последний раз видели супружницу? Кое-кто с полгода, а кто и дольше. Одна надежда – вон она, Москва-матушка. Дойти бы до нее, ляхов из стен выгнать – и все! Ни денег не надо, ни славы ратной. Лишь бы домой возвернуться, к бабе под бок, к детям, да к привычному труду. Земля по весне непахана, как там жена – дети?
Стрельцы, по въевшейся в кровь привычке, вначале придирчиво осматривали пищали – не запылились ли, не попало ли что внутрь? Не поменять ли фитиль? Не дожидаясь команды, чистили стволы, трясли пороховницами – не слипся ли порох? – а уж потом начинали обихаживаться сами. Дворяне отдавали поводья в руки холопам, а у кого оных не было, сами вели лошадей к реке. Коней нынче не гнали, можно сразу поить, не запалишь.
Простые ратники могли позволить себе отдохнуть, а вот воеводы потянулись к голове войска, где трепеталась на слабом ветру хоругвь с образом Христа Спасителя.
В шатре Земского воеводы (если можно назвать шатром татарскую юрту) собрались командиры отрядов и полков. И хотя места было немного, но из-за малочисленности воинского начальства поместились все, да еще и место осталось.
Воеводы пришли налегке. Ну, чего в такую жару в латах да кольчугах париться? Да и не станешь их носить без стеганых поддоспешников. Случись чего, успеют до возов добежать, в железо облачиться. Один лишь Кузьма Акундинович Минин-Сухоруков, староста Земского войска, был в колонтаре. Так полюбилась торговому человеку ратная справа, что он даже шелома не снял. Беда только, что доспехи на бывшем мяснике из Нижнего Новгорода сидели, как на корове седло. Прежде воеводы хихикали (в кулак, из уважения к должности старосты), а теперь попривыкли. Ну, таскает Кузьма Акундинович доспехи и днем и ночью, так что поделать, коли нравится человеку? Будет нужда – нижегородский старшина и рать в бой вести сумеет, и сам не оплошает. А вот за версту видать – не воинский человек, хоть и в воинской справе!
– Что, господа воеводы? – вышел к народу Пожарский. – Бой будем принимать али как?
Воеводы полезли чесать бороды. Переглядывались, силясь понять – в шутку князь-воевода спрашивает али всерьез? Когда такое было, чтобы Пожарский интересовался – давать ли бой? Обычно Дмитрий Михалыч говорил – мол, ударим тут и тогда, а потом только шестопером тыкал – ты со своими дворянами сюда иди, тут пушки выставим, а ты тут стой и никуда не лезь, пока гонца не прислал! Наконец Иван Андреевич князь Хованский, по прозвищу Большой, по родовитости не ниже, чем главный воевода, да еще и приходившийся тому свояком, не удержался:
– Невдомек нам, князь Дмитрий, о чем сказать хочешь? Толком обскажи.
– Да все о том же, – вздохнул Пожарский. – О князе Трубецком, да о казаках его. Гонец вон, второй раз прискакал.
– Опять требует, чтобы мы под его начало шли? – понимающе кивнул Хованский.
Вражда Трубецкого (которого звали так же, как и Пожарского, Дмитрием) и Дмитрия Михайловича, воеводы Земского войска, была хорошо известна. И не князь Пожарский был тому виной. Трубецкой, сумевший собрать в кулак остатки войска Прокопия Ляпунова, сам метил в цари.
Князь Трубецкой, может, вовсе бы не повел своих казаков к Москве, но он опасался, что, взяв столицу и выгнав оттуда ляхов, князь Пожарский станет главным спасителем Отечества и не допустит его к престолу! Недели не проходило, чтобы Трубецкой не прислал к «земцам» гонца с грамотой, в которой требовал от «худородного» Пожарского повиновения.
Род Трубецких, происходивший от Гедемина, князя Литовского, был ближе к престолу, нежели род Пожарских. Природные Рюриковичи места у великокняжеского стола не искали, а все больше воевали и погибали в далеких краях – кто в Казани, а кто в Ливонии. К тому же Трубецкой был боярином, а Пожарский всего-навсего стольником и порубежным воеводой. А что шапку соболью ему, потомку владетелей литовских, пожаловал «тушинский» вор, так сие Трубецкого нисколько не смущало. Филарет Романов от вора сан патриарха получил – и ничего!
Ни сам Пожарский, ни его воеводы под руку к Трубецкому идти не желали. Уж слишком ненадежен был князь. Предаст, и хоть бы хны ему. А коли в цари пролезет, так с таким царем и Смута тишиной покажется…
– Теперь Трубецкой другое требует. Предложил мне в его стан ехать, чтобы переговоры вести. Мол, послушаю тебя, да, может, сам к тебе и приду, – сообщил Пожарский новость.
– К казакам ехать? – с недоверием переспросил князь Туренин, брат того Туренина, что свергал царя Шуйского. – Помню, Прокопий Ляпунов съездил так вот к казакам – без головы и остался.
– Недосуг мне к казакам ездить, – отмахнулся Пожарский. – К бою готовиться надо, а не лясы точить. Я так гонцу и велел передать. А князюшко нового гонца прислал. Мол, коли не едешь, по-доброму договориться не хочешь, да коли Земское ополчение под его руку не идет, так пусть казакам его плотят жалованье. Без жалованья они и воевать не хотят. Вот так-то.
– Жалованье? – едва ли не в голос завопили воеводы.
– Он что, князь-то, совсем о… опупел? – крякнул стрелецкий голова Левашов. Хотел выразиться покрепче, но из уважения к Пожарскому, не жаловавшему матерных слов, смягчил.
– Опупел, не опупел, а без казаков нам худо придется, – хмыкнул Пожарский. – Худо-бедно, у Трубецкого три тыщи сабель. Гонец на словах передал – мол, отощали казачки, без варева воевать не станут. Мол, хотя бы за месяц заплатили, так и то ладно.
– И сколько просит? – поинтересовался Туренин.
– На каждого казака по рублю, на есаулов по десять рублев. Ну и себе, князь-боярину, воеводе казацкому – сто рублей. Всего-навсего три тыщи четыреста рублев.
