Евгений Шалашов - Лихое время. «Жизнь за Царя»

Евгений Шалашов

Лихое время. «Жизнь за Царя»

Бенда[1] пана Казимира

На опушке леса стояли кони и пешие. Человек сто, не меньше! Не сразу и поймешь, что за народ. Лет десять назад было просто – одет в долгопятую шубу поверх кафтана, борода лопатой – русский. Морда бритая, наряжен в камзол (сиречь, кургузый кафтанчик), из-под коротких штанишек торчат чулки, втиснутые в башмаки с пряжками, а на плечах епанча, что ни от холода, ни от ветра не укроет – француз, голландец или какой другой немец. А тут русский кафтан соседствовал с узкими немецкими штанами, холщовые посконные портки – с голландским засаленным камзолом, турецкие шелковые шаровары (не иначе, бабьи!) – с кожаной матросской курткой. У кого из-за спины торчит стрелецкий бердыш, у кого – заткнут за пояс плотницкий топор с широким лезвием, а то и боевой клевец с узким и хищным жалом. У пятерых приторочены к седлам пищали, похожие на длинноствольные пистолеты, у остальных – саадаки с луками и стрелами. Бывалый человек, заприметив ватагу, постарался бы обойти-объехать ее любыми криулями, а коли объехать не удалось – бросать все и удирать, уповая на копыта коня или резвые ноги.

Из верховых выделялся молодец лет тридцати. По обличью – природный лях, с вислыми усами, в желтом кунтуше, украшенном красными витыми шнурами, желтые сапожки со шпорами заправлены в широкие красные штаны, суконная шапка, отороченная мехом. И судя по горделивой повадке – командир. Вот только «бенда», означавшая небольшой отряд, на Руси теперь приобрела нехороший смысл, став «бандой»… Равно как и то, что во главе бенды будет уже не воинский начальник – воевода, а атаман… Все ждали, посматривая на заросли густого ольшаника, откуда раздавались детские крики, всхлипывания и звуки ударов. Наконец из кустов выскочил плюгавенький человечек в коричневом кафтане приказного. Вытирая о грязные штаны испачканные кровью руки, суетливо сообщил:

– Мальчонка грил – за все годы село никто не тревожил. Прошлой зимой волки заходили – и все! Из сторожи только дед с колотушкой.

– Непуганые! – заржал одноглазый всадник в широченных шароварах, коротком тулупчике и огромной меховой шапке, видать, из черкасов – запорожских казаков.

– Зачэкачь, пане Янош, – остановил атаман казака, мешая русские и польские слова, и снова обратился к плюгавому: – Шо ешэ видэл?

– Да вроде бы ничего. А че еще-то надо? – воззрился плюгавый.

– Скильки чоловиков в веске, побачил? – гаркнул одноглазый, досадуя на тупость приказного.

– Забыл, – вздохнул плюгавый, вжав голову в плечи, и наказание не замедлилось – с одной стороны ударил нагайкой казак, с другой – вытянул плетью пан атаман.

– Холера ясна! – выругался казак.

– Пся крев! – процедил лях сквозь зубы. Вот уж точно, поручи дело дураку…

Бенда пана Казимира стоит тут с полудня, в ожидании, не появится кто, кого можно порасспросить. Наконец ближе к вечеру изловили двух пастухов – старика и подпаска. Коров пришлось отпустить, чтобы селяне не всполошились раньше времени. А пастухов вряд ли хватятся до утра. Старый пердун попытался натравить собаку, размахивал посохом – пришлось прирезать, а пса прибить. Оставался мальчишка, которого плюгавый с дружками вызвались «расспросить».

– От, бисовы диты, – протянул казак. – Иды до парубка, поспрошай ишшо, пока насмирть не вбилы.

Плюгавый дернулся, но из зарослей раздался и резко прервался мальчишеский крик. Предсмертный вопль – его ни с чем не перепутаешь. Стало быть, спрашивать уже некого.

Поправляя одежду и подтягивая на ходу штаны, из кустов вышли литвины – бритые хари лучились удовольствием…

– Тьфу ты, баб им мало, – плюнул кто-то в сердцах, но пан и запорожец лишь равнодушно посмотрели на содомитов. Ну, побаловались с мальчишкой, прирезали, так тоже правильно – кому он нужен?

– Пан атаман, мальчонка еще сказывал, что в поле все, – вспомнил плюгавый, почесав поротую спину. – Урожай нонче такой, что зерно не успевают вывозить. Домой к полуночи приходят.

– Пане атамане, коли чоловики в поле, можа, прям щас и нахряним? Р-ряз и… – предложил запорожец, поправив грязную тряпку, скрывавшую пустую глазницу.

– А брички? На чем до́бычу повэзем? – хмыкнул пан и приказал воинству: – Всем спать. Огня нэ разводить! В ранэк пойдем.

Пораскинув мозгами, казак кивнул – в хатах злата и серебра мало (если вообще есть!), а на седле много не увезешь. Расседлав жеребца, увел его подальше от остальных лошадей. Обычно казак только хохотал, глядя, как его конь кусает какого-нибудь мерина за загривок или «кроет» чужую кобылу. Но сейчас свару затевать не стоит. Остальной народ помалкивал, зная, что на вопросы пан Казимир отвечает лишь кулаком в ухо или плеткой по морде! Спорить с атаманом, окромя Яноша, мог только херр Брюкман. Но немец вчера где-то отыскал четверть вудки, единолично вылакал всю посудину и теперь страдал похмельем.

Разбойники укладывались без костров, но и варить нечего – догрызали свежий лук и черствый хлеб, испеченный пополам с лебедой. У кого имелась копченая рыба, жевали молча, не собираясь делиться. Наверное, с незапамятных времен (как люди стали резать другу друга!) они осознали, что лучшего времени для набега, нежели рассвет, нет. Надо только подождать, когда краюшек утренней зари начнет вытеснять черноту ночи, угадывая тот миг, за которым пропоют третьи петухи, когда сон особо сладок. И бери ты их голыми ручками прямо в теплых постелях! Беда лишь в том, что разбойнику тоже хочется спать. Потому, не надеясь на караульных, пан Казимир решил бодрствовать сам. Укутавшись в епанчу и подложив под голову седло, атаман думал.

Редкостная удача, выпавшая за несколько лет, – нетронутое село! Хорошо бы вытрясти из него все, до капелиночки. Не подвело бы быдло, из которого состояла бенда, не стоившая и одного копья настоящих солдат[2]. По большому счету одну половину отряда следовало повесить, а другую – утопить! Шваль! Литвины, избегнувшие кастрации, бывший подьячий, изгои, коих односельчане побрезговали убить, конокрады. Настоящими солдатами были двое – немец, из бывших телохранителей Лжедмитрия, и запорожец, любивший именоваться Яношем вместо Ивана. Херр Брюкман был когда-то отменным мушкетером. Он и сейчас, коли был трезв, попадал в шапку на сто шагов! Но трезвым немца видели редко, а пьяным он в корову с десяти шагов промажет… А еще чистоплюй, каких мало – постоянно талдычит про солдатскую честь, словно он не «пес войны», а шляхтич! Если бы херр не отлеживался в кустах, содомиты побоялись бы насиловать мальчишку. Единственное, что Брюкман забирал у крестьян, – бражку унд вудку, которую он с нежностью именовал шнапсом. Пьяный Брюкман лишь таращил глаза и топорщил усы, а с похмелья плакал и каялся, словно русский мужик, пропивший крест. Иногда Казимиру хотелось зарубить клятого боша, потому что ругань на него не действовала, а бить херра он не решался. Но Брюкман был единственным, к кому можно повернуться спиной. Его не будет – кто останется? Разве что запорожский казак, но и Янош – лошадка темная. Запорожцы от своих куреней так просто не отбиваются…

Отряд странствовал по просторам Московии второй год. Реку Шехонь исходил от Волги до Бельского озера. Попадали туда, где уже бывали соратники (чтобы им черти на том свете печенку грызли!), но Казимир справедливо считал, что и в самой нищей деревне всегда есть что-то полезное – тряпка, которой крестьянка укрывает чресла, мера зерна, серп из деревенской кузницы, деревянная посуда. Любая вещь стоит хоть какую-то денежку! Вот и он – собирал по денге и копейке, менял по возможности на талеры. В широком поясе, что пан поддевал под кунтуш, было зашито две дюжины талеров да пять золотых цехинов. Похоже, пани Фортуна решила повернуться не задницей, а всем бюстом, подарив «непуганую» деревню. Точнее – целое село.

Заметив, что полоска света начала вытеснять тьму, пан встал, потянулся и принялся поднимать людей. Первыми разбудил тех, кто не имел лошадей, – пехота должна открыть ворота и встать на тропках, чтобы никто не ушел.

– Шибче, шибче! – лютовал пан, рассекая воздух нагайкой, попадая по спинам неповоротливых.

Поднимаясь, бандиты нарочито громко переговаривались, матерно ругались, норовя наступить на досыпающих, люто завидуя счастливчикам, что могли урвать еще час-другой сна.

Это было не первое и даже не второе село, которое «шерстил» отряд Казимира. Конные и пешие знали, что им делать. За полверсты от ворот (две жерди, всунутые в пазы изгороди, уже отодвинуты, а труп старика-сторожа остывал неподалеку) всадники перешли в галоп.

Обшарить село – сотню с лишним дворов, стоящих на вержении камня друг от друга, нечего и думать. Посему начали с хат, что выглядели богаче – повыше да пошире, с резными наличниками.

– Ты, ты и ты… А еще – вы, херр Брюкман! Стоять тут, смотреть в оба, по хатам не шарить! И, глядите – чтоб мужичье в одну кучу не сбегалось! Что не так – запорю! – ткнул пан нагайкой.