Барометр падает - Василий Павлович Щепетнёв
Нас ждали. Но только, чтобы сообщить: в связи с тем, что я не явился на игру в течение часа от начала партии, мне засчитано техническое поражение. Возражения есть?
Возражения были у Миколчука. Как? Почему? Не может быть! Форс-мажорные обстоятельства!
Какие, осведомился Главный Арбитр матча Лотар Шмид.
Поломался автомобиль, вот!
И что? Поломка автомобиля — это не форс-мажор. Берлин — современный город, и автомобилей, самых разных, здесь во множестве. Включая такси. В Восточном Берлине ведь существуют такси? А телефоны в Восточном Берлине есть — позвонить, предупредить?
Было ясно, что поражение останется поражением. Какая разница оргкомитету, что такси из Восточного Берлина в Западный не пустят? Какое им дело, что из пропускного пункта в Западный Берлин запросто не позвонишь из опасений, что звонок отследят? А обнародовать факт, что советского чемпиона задержали пограничники Германской Демократической Республики — такого указания не было.
Адольф Андреевич всё же пошел писать протест. Для порядка. Спросят его дома, как ты, дорогой товарищ, допустил? А он ответит: я не допустил, я протест написал. Не моя вина, что на Западе у нас много недоброжелателей. Я старался. Сделал всё, что мог.
Я же вёл себя спокойно. Не оправдывался. Только сожалел, что партия осталась несыгранной. А на вопросы корреспондентов, что именно помешало мне прибыть во-время, отвечал просто: «Так пожелал Аллах». По-арабски. И всё. С них, с корреспондентов, и этого довольно.
На чём и завершил дозволенные речи.
— Это что вы такое сказали на пресс-конференции? — небрежно спросил Миколчук.
— Важно не то, что я сказал. Важно то, чего я не сказал, — ответил я загадочно, но этого хватило: Адольф Андреевич замолчал.
А я продолжил:
— Когда ждать ответ на протест?
— Через… Через полтора часа.
— Тогда я пойду, погуляю.
— Куда?
— Не комментирую. Кто со мной?
Со мной пошли Ефим Петрович и Алла, что Миколчука немного успокоило. Хотя чего ему беспокоиться? Попросить политического убежища я могу прямо здесь и сейчас. Просто не хочу.
И мы погуляли. Под дождем. Собственно, все это время мы провели в книжной лавке, небольшой, но книгами богатой. Самыми разными.
Я купил «Old Surehand», издание девяносто четвертого года. Одна тысяча восемьсот девяносто четвертого. Дин Рид любит фильмы — индейцы, бледнолицые, Верная Рука и всё такое. Прочитаю, а потом подарю ему. Всё-таки редкость.
Спутники мои не купили ничего. Но хоть посмотрели. Рассказывать в Союзе о колбасе, которой тут сто сортов, неприлично, мол, неужели вы голодные, что вас еда прельщает.
А рассказывать о книгах? От пола до потолка? Любых? И на любой карман, от десяти пфеннигов до тысячи марок, а, может, где-то в секретном шкафу есть книги и дороже?
И я вспомнил книжный на Куршской Косе. Алла, похоже, тоже.
Вернулись.
Как и ожидалось, протест отклонили. Закон суров, но он закон, ответил Шмид, сочувственно улыбаясь. Ага, пожалел козел капусту. Хотя… Хотя тот же Шмидт зачёл Фишеру поражение во второй партии матча со Спасским в Рейкьявике. За неявку. Потому всё правильно. Невзирая на.
— Мы этого так не оставим, — сказал Миколчук, когда мы остались одни. В той самой «нашей» комнате.
— Без меня, — ответил я. — Я порох впустую расходовать не намерен.
— То есть?
— Матча я уже не выиграю, это понятно. Свершившийся факт. У Карпова двенадцать очков. Но у меня сохраняется шанс свести его вничью. Для этого я должен собраться, а не тратить нервы на бесплодные протесты. Поэтому и говорю — без меня.
— Хорошо, — покладисто согласился Миколчук. — Я отдам строжайшее распоряжение, чтобы вас никто не беспокоил.
— Вот-вот, отдайте.
— Тогда спускаемся, пора возвращаться.
— Возвращайтесь. А я останусь. Мало ли что…
Этого Миколчук не ожидал.
— Что значит — останусь?
— То и значит. Поживу здесь, в Ellington Hotel Berlin. По крайней мере, никуда ехать не нужно, и никакие автомобильные и прочие происшествия не помешают мне принять посильное участие в заключительной партии матча.
— Но это невозможно!
— Почему? — делано удивился я. — Деньги на отель у меня есть, даже если оргкомитет не оплатит мне номер. Но он оплатит, я уверен.
— Мы не готовы…
— Ничего страшного. Посоветуйтесь со старшими товарищами, они подскажут, как поступить. И да, Алла Георгиевна, у меня к вам просьба.
— Какая? — немного нервно ответила Алла.
— Думаю, вы сегодня же поселитесь здесь, в отеле. Даже уверен в этом. Поэтому захватите, пожалуйста, из моего номера мой «белый» костюм, и желтый чемодан, в нем у меня всякие необходимые вещи. Если будет возможность, прихватите и гитару, она в футляре. Её пусть Женя несёт, но вы всё же приглядите. И ещё, в холодильнике, что в номере, осталось три баночки икры, осетровой, будет хорошо, если вы и их захватите. Мне она помогает играть, икра. Играть и побеждать.
Немая сцена.
А вы чего, собственно, ожидали? Что я спрячусь под веник?
Почти весь матч я был догоняющим. А ну, как последнюю партию сведу в ничью, или даже опять проиграю? Вероятность велика, даже очень велика. И тогда с Миколчука спросят. А если матч сорвать? Если объяснить срыв происками международного империализма и сионизма? Только-только наш Чижик набрал крейсерский ход, как ему неправомерно засчитали поражение. Разве мы можем допустить, чтобы наш гроссмейстер терпел такую несправедливость? Нет, мы не можем допустить, чтобы наш гроссмейстер терпел такую несправедливость. И потому продолжать матч не будем! Мы требуем, чтобы сначала была сыграна пропущенная не по нашей вине двадцать третья партия! А уж за ней и двадцать четвертая!
И тысячи болельщиков поддержат позицию и шахматной федерации СССР, и Спорткомитета в целом. Миколчук станет символом борьбы за права советского человека! И тогда его, возможно, и не уволят.
А то, что ФИДЕ лишит меня чемпионского звания — а ФИДЕ лишит, сомнений нет, — ну, а чего ждать от капиталистов?
Поэтому нет. Поэтому я останусь здесь. Пока.
А там посмотрим.
Авторское отступление
В семидесятые и восьмидесятые годы попытки побега из Советского Союза были явлением нередким. Известными становились немногие, как правило, связанные с угоном самолётов, это сложно скрыть. Чаще же пытались перейти границу, или пересечь её вплавь. Почему? Ну, по той же причине, по которой крепостные бегали от помещиков на «вольный Дон», с которого якобы выдачи нет (хотя и выдавали). Бежали за свободой, которая многим представлялась богиней с рогом изобилия, щедро одаривающей присягнувшей
