Татьяна Апраксина - Дым отечества
— А вы ведь не моего родственника имеете в виду… — задумчиво сказали за спиной. Дик сглотнул сухим горлом плотный несуществующий ком, оглянулся.
— Он смотрит прямо, а не вниз и в сторону. — Принц слегка кивнул, не вперед, а к плечу… — Это кто-то помоложе, пониже ростом, поуже в плечах… иначе жест не получается. Ну и какой святой Агнессы ради вы сейчас здесь, а не с ним? Святая Агнесса, покровительница девственниц, молись за нас…
— Я думаю, что вы, Ваше Высочество, полностью о том осведомлены, хотя, конечно, эти сведения слишком незначительны для вашего внимания… — Отголосок застольной беседы, сейчас приторный, как засахаренные фиалки — это редкое лакомство было где-то в промежутке между обедом и нынешним моментом, где-то там, где и фиалки, и зеркала, и свет, и втиснутая во сколько — в час? — целая жизнь… Вопрос был неправильный, а потому совершенно безобидный. Просто еще один лепесток. Правильный вопрос — святого кого ради Ричард Уайтни, которому судьба отсыпала не час, а весну и лето, обращался с этим временем, как растратчик с казной: промотал все, что мог, и по большей части на пустяки? И вот на этот вопрос не было ответа. Никакого. Этого не требовали ни служебный долг, ни интересы семьи, ни благодарность к спасителям, ни ненависть к ним же, ни… не было той силы ни на земле, ни на небе, которой это хоть зачем-нибудь было нужно.
— Даже дьявол, — сказал Уайтни вслух, — и тот губит души, а не… выбрасывает их по частям. Человек за спиной мог бы разгневаться и свернуть Дику шею, если бы принял сказанное на свой счет; Уайтни бы не сопротивлялся. Принц не принял и не пытался даже. Он полулежал, закинув руки за голову — раскованные жесты, вольная поза без придворной деревянной чопорности… Он не носил при дворе маску и не снимал ее в своей спальне, он просто был всем этим сразу и попеременно, напыщенным павлином, наблюдательным насмешливым собеседником, и… Вот этого «и» Дик определить не успел. Господин коннетабль соизволил рассмеяться. Расхохотаться он изволил, от избытка чувств даже поднявшись с подушек, чтобы уж дышать при этом — так полной грудью.
— Я… — смех мешал принцу говорить, и он предпочел отсмеяться до конца. — Я, благодаря вам, почувствовал себя стариком… из тех, что греются у камина и повторяют «а в мое время». Зачем вам дьявол? В мое время молодых людей не нужно было учить грешить. Они это умели сами, как птицы различать направления. А у вас получилось освоить только грех уныния. Когда господа Трогмортон и Маллин размазывали Уайтни по кабинету посла, единственным внятным желанием у него было — не разреветься, удержаться, не доставить им такого удовольствия; потом — не поджимать хвост, не чувствовать себя нелепым щенком перед Корво, держаться достойно… кажется, молитвы его были услышаны и вознаграждены. На его несчастье.
Дик уткнулся носом в подушку, обнял ее, словно мечтая задушить, и вдохновенно зарыдал, нимало не стесняясь слез, нисколько не беспокоясь о том, кем он выглядит, побитым щенком или мокрым котенком из лужи… Он не знал, что в человеке столько слез. Он не знал, что столько есть в нем. Весь этот год, наверное, весь этот чертов год, когда он ходил и улыбался, и не жил, и делал вид — низачем, нипочему, не нужно, не помогло, не получилось и не могло… я не могила, из меня еще течет вода. А потом вода кончилась.
— Вот и довольно, — сказал принц, который все время, что Дик рыдал, держал руку у него на затылке и выписывал там загадочные круги и петли. Прозвучало это «довольно» как «Amen!»: подвело итог, провело черту. — Налейте-ка вина. Дик встал и увидел, и подошел, и налил, чувствуя, что двигаться почему-то легче. Понять, понять опять ничего не получалось, в голове вертелись какие-то книжные глупости — и почему-то все вещи вокруг были какими-то слишком большими, объемными, занимали поле зрения целиком. Наверное, окажись он здесь один, он и ворсинку на ковре мог бы сейчас рассматривать часами, удивляясь переливам красок и тому, какая она… плотная и как много ее есть. Еще он, даже без соприкосновения рук знал, что человек напротив не теряет ни единого мгновения; для него есть вся комната и для него есть бесчисленная россыпь корпускул времени, не клубящихся, словно пылинки в луче, а упорядоченных. Сейчас он на треть — здесь, в доме, и эта треть больше, чем два Дика, еще на треть — планирует, простраивает, создает будущее; на какую-то часть в Шампани, на какую-то при дворе, все это сразу, одновременно, насколько есть сил и до упора… потому что времени не осталось. Совсем.
— Как это может быть? — говорит Ричард Уайтни, хочет говорить и говорит.
Время впереди… его время, тянулось если не в бесконечность, люди смертны, люди в его семье — особенно смертны, то далеко, за горизонт. — Мы никогда не знаем часа… но не так же?
— Ну что вы, — усмехается принц. — Только так, и никак иначе. Он не добавляет — чтобы не оказываться в вашем положении; из милосердия или потому, что слова — тоже время, незачем их тратить, Дик не знает. Может быть, потому что уже бьют часы на башне, и поднимается по ступеням палач, и до казни — считанные минуты. Бьют часы, стучат деревянные башмаки, времени осталось всего ничего, а надо прожить еще целую жизнь, успеть все увидеть, все испытать, устать, и отдохнуть, и вновь устать… надо, потому что другого времени у тебя нет.
Двигались медленно. Господин д'Анже — человек внимательный, не стоит давать ему повод решить, что его временным союзникам есть куда торопиться. И дело тут не в детской мести за попытку обойти на полкорпуса, а в том, что сэр Кристофер Маллин звал в гости людей коннетабля — и по умолчанию Жана де ла Валле, а не королевскую тайную службу при исполнении. Звал настойчиво, громко. Сера и фейерверки — это не для отвлечения внимания. Наоборот. Он ждал, пока начнут бить башенные часы… чтобы все вокруг запомнили время. Мэтр Эсташ наверняка отправил гонца почти сразу же по появлении незваного гостя. Гордон, получив новость, сорвался тут же, и знал, куда ехать… И выходило, что времени у взломщика было — только добраться отсюда до низкого берега. Что он нам и дал понять. Если, конечно, взломщик и сэр Кристофер — одно лицо. А лицо, скорее всего, одно. Там, у мэтра Готье — тоже одно, без спутников, без помощников. Но вот по дороге отсюда до дома торговца шелком? Здесь у сэра
Кристофера значительная промашка. Городская стража его, конечно, преследовала — кто не побоялся «черта». Но недалеко и недолго, да и кой толк от такой ночной погони? Небольшой предмет можно выбросить по дороге в условленном месте, на бегу передать кому-то в руки… да все, что угодно можно; на недостаток выдумки альбийский посол никогда не жаловался. А он встал на след еще вчера, крепко и уверенно встал на след, иначе не прислал бы «белого кота» в заложники. Теперь контракт, судя по всему, у него — и он понимает, что мы знаем, что у него, и что фамилия Уайтни звучит громко, достаточно громко, чтобы с заложника сдували все пылинки, но недостаточно громко, чтобы заложника не похоронили со всеми почестями, если документ уйдет через пролив — но уж непременно с тем, чтобы о причинах гибели молодого человека узнали и в его доме, и еще кое-где. Господин Маллин все прекрасно понимает. Здесь все прекрасно все понимают. Только каждый по-своему. Хорошо, что у лошадей нет крыльев, и у людей тоже. Время на дорогу — время на мысль. Мэтр Готье встречает во дворе. Принимает, кланяется, ведет себя как и положено знающему себе цену торговцу, к которому приехали в неурочное время покупать редкий товар люди, от которых зависит, удастся ли ему подняться еще на одну ступеньку вверх. Все правильно, все точно. Все спектакль. А толстые стены внутреннего двора, масляные лампы — чтобы искры не падали, отсветы на лицах, разбуженные и приведенные в почти дневной вид доверенные слуги — декорация,
задник, на фоне которого танцуют куклы. Очень, очень изменился мэтр Готье, с тех пор как сыграл в политику по-крупному и по-крупному же проиграл. Иногда лучше всего проиграть правильному противнику. Уже внутри, на лестнице, там, где чужие — а сейчас и слуги чужие, и вообще враги человеку ближние его, — торговец оборачивается. Чем-то он похож на господина герцога Ангулемского. Мог бы быть бастардом того же семейства,
отданным на воспитание в хорошую купеческую семью. С другой стороны — мало ли в Аурелии знатных носов? Оборачивается, смотрит на поднимающихся. Лицо от напряжения задеревенело вдвое против обычного. Кажется, почтенный мэтр беспокоится, что хотя бы на несколько минут оставил гостя одного. У него от этого гостя только что не нервная горячка начинается и все господину послу ставится в вину, наверное, и то, какой дом он выбрал для переговоров.
А он выбирал — и выбрал правильно. Кто угодно с кем угодно может сговориться о чем угодно, если на кону такие деньги и такая политика. Только мэтр Готье гостя скорее удавит, чем хоть в чем-нибудь навстречу ему пойдет. А если согласится, то выдаст непременно, и так, чтобы наверняка под петлю подвести. Это тоже все понимают. Вот и неразумная вражда на что-то сгодилась…
