Татьяна Апраксина - Дым отечества
— Дом обыскали?
— Да, Ваша Светлость, — кивает сержант. Неспешно, солидно. — Местные говорят, там и было все внутри перевернуто. Не знаем уж, стало ли больше. Да и мы натоптали. С жаровней-то… Эти, — презрительный взмах руки в толстой перчатке, — стали про нечистого верещать.
— В каком окне вы его видели? — это уже фицОсборн.
— Вон в том, благородный господин. Второе справа. Там, — добавляет от себя сержант, — та самая комната, с ткачихой.
— Похоже, мы опоздали, — тихо говорит фицОсборн.
— А ты, значит, не растерялся, а догадался? — удивляется Жан. Опоздали — ясно уже, что опоздали. Но какие в городской страже сообразительные не робкого десятка сержанты встречаются. Не впал в суеверную панику, а пресек эту мистерию венецианскую на корню.
— Что там… Мы из пороховщиков… — стесняется борода лопатой.
— Возьми, — де ла Валле высыпает в кожаную перчатку несколько золотых, не считая. — Приходи в субботу в мой дом.
Таких людей привечать надо. Очень может быть, что именно по его милости здесь большой заварухи не вышло. Город только чудом и трудами таких вот сержантов не переваливает за грань бунта. Господин коннетабль, чтоб ему здравствовать во славу побед Аурелии, думал, что вовремя приподнимет крышку на котле и перемешает варево, так что оно не перельется через край. Только купец Ренвард, негодяй этакий, знать не знал о планах господина коннетабля, когда в ту же самую ночь учинял свое скверное убийство. Сейчас случайная искра может поджечь столицу, а всякая сволочь тут чертями прикидывается!..
— Ваша Светлость…
— Приходи. Пристрой лошадей, мы пойдем посмотрим.
Смотреть — нужно. Даже не столько ему, сколько фицОсборну. Он скорей поймет, что искали, как искали, и на самом ли деле все переворачивали — или прямо прошли, куда надо, а погром уже потом учинили. Если бы господа д'Анже и де Сен-Валери-эн-Ко могли сговориться, если бы им было на чем сговариваться, де ла Валле решил бы, что явление их заранее обговорено и неоднократно опробовано. Как выход главных действующих лиц в мистерии… привязалась же эта мистерия! Господин д'Анже выехал с одной стороны улицы, на лошади светлой, в суетливом плеске факелов неразличимой масти, но весь
Орлеан и без того знал: белая, с едва заметным серебристым отливом — «седая», в сумерках оттого полупрозрачная, словно призрачная. Господин Гордон — с другой стороны, на белом, цвета свежего молока, жеребце, этот не его собственный, этот из конюшен господина коннетабля. Не успевший отойти далеко сержант поглядел налево, направо, потом на коней де ла Валле и фицОсборна, которых вели к коновязи и стеснительно икнул. «Да, — подумал Жан, — тут мало быть из пороховщиков. Тут лучше быть из каноников…»
— Всадники Апокалипсиса проспали апокалипсис. — сказал за спиной фицОсборн, которому судилось быть Войной. — Гнаться за ним нет смысла. Я спросил — весь этот кошачий концерт начался сразу как городские часы пробили. Он уже у себя или в другом надежном месте.
Всадник, вышедший как победоносный, в венце и с луком… то есть, каледонский толмач, успевает подойти первым. Свита Жана и фицОсборна его знает, поэтому расступается перед юношей, не тратя время на разглядывание и вопросы.
— Господин д'Анже прислал сообщение для Его Высочества, касающееся обстоятельств дела. Учитывая, что другое известное вам лицо нижайше просит вас посетить его незамедлительно по тому же делу, я счел необходимым…
— А что господин герцог? — спрашивает фицОсборн.
— Господин герцог занят, — сообщает с интонациями герольда Гордон.
— Кота дрессирует?
— Что?..
— Простите, я задумался, — усмехается армориканец.
— Его Светлость, полагаю, в любом случае предоставил бы дело нам, даже если бы не был занят, — тоном старой девы говорит Гордон.
— Что сообщило… известное нам лицо? Д'Анже и, видимо, кто-то из людей фицОсборна — у всех все одновременно сошлось на этом доме, и у всех на целую ночь позже, чем нужно.
— Известный вам обоим негоциант просит почтить визитом его дом, поскольку в этом доме вас ожидает некто, обладающий предметом наших поисков, — сообщает Гордон, и каждое слово звучит тише предыдущего. Приближение владельца коня бледного, имя которому смерть, он чувствует спиной. — Гонец господина д'Анже сообщил, что искомое найдено, но адрес доверить ни бумаге, ни гонцу нельзя. Да уж… доверь бумаге. Одну такую бумагу теперь всей страной ищем, не будем вспоминать, кто ее потерял. Но зачем к негоцианту? И зачем звать туда нас?
— Доброй ночи, господа, — улыбается д'Анже. — Судя по вашим лицам, поздравить вас я не могу. Что здесь случилось? Ах, даже так?
— Да, — кивает Жан. — Ни нас, ни вас поздравлять не с чем. Искомое унес черт.
— Полагаю, все же не лично, а посредством человеческой воли?
— Не знаю, — де ла Валле разводит руками, пожимает плечами. — Не знаю… вот, городская стража доложила, что из окна в пламенном ореоле, распространяя сильный запах жженой серы выпрыгнуло нечто, и, пользуясь их замешательством, расточилось во тьме ночной.
— Значит, человек, — грустно заключил д'Анже, — Дьяволу не нужно замешательство, чтобы расточиться.
— Может быть, он и не собирался — но звон колоколов заставил.
— Господин граф, — прервал поединок Гордон, — я уверен, что мы вполне можем доверить определение природы визитера королевской тайной службе. Поскольку больше доверить ей нельзя решительно ничего. Даже нетрудно догадаться, где д'Анже почерпнул сведения о доме и улице. В городской тюрьме, конечно же. Купец-язычник разговорился, и д'Анже немедленно сообщили. Не так уж плохо работают его люди. А вот сам он сделал все, чтобы прибыть сюда первым, и если бы не фицОсборн, со своими совершенно отдельными выводами — преуспел бы. С какой-то стороны, он даже в своем праве, а кто успел — тот и съел. Но вот эта выходка с гонцом, не знающим адреса… лучше бы господин начальник тайной службы попросту изъял документ и поднес королю. Он поступил бы как ему предписывает должность — и вряд ли герцог Ангулемский затаил бы на него недоброе. Да и я разозлился бы меньше.
— Вы правы, шевалье. Мы здесь только помеха. Желаю вам удачи, сударь, и надеюсь, что, если она будет сопутствовать вам, вы поделитесь с нами своими находками. Каледонец прав, нам следует торопиться.
Мир вращался каруселью, и ось колеса была где-то далеко, за горизонтом, а Дик Уайтни — на самом краешке обода. Все те же белые свечи, яркие, избыточные, двигались вместе с миром. Тепло, контрасты света и теней, винный привкус на губах, прямоугольник дверного проема, кисейный кисель полога, колокола вдалеке, чужой ровный пульс в запястье, предчувствие скорой зимы, взгляд холодной тьмы из-за толстых ставней… все это вдруг приблизилось, надвинулось и бесцеремонно вторглось внутрь. Собственное предплечье подо лбом — он лежал лицом вниз — отчего-то пахло свежими давленым ягодами можжевельника; ткань под ладонью была одновременно и гладкой, и грубоватой, с неровностями тканья; так и должно было быть. Человек, похожий на очень большую птицу, походя проглотил Дика с очередным глотком кофе, словно орех или цукат, а теперь переваривал. Было ли Ионе в чреве кита так же уютно? Горели ли там белые свечи, тянуло ли смолой от жаровни?
Главное, чего он не мог понять — зачем? Нет, не зачем глотали, тут все ясно. Подвернулся, и проглотили. Пристрастия Его Светлости не были государственной тайной — и вообще тайной. Принцу было все равно, Адам или Ева, и, видимо, даже наличие постоянной любовницы не изменило его привычек. Уайтни не мог объяснить,
почему согласился он сам. Не было у него ни разумной цели, ни достойной причины.
Захотелось? Он давным-давно забыл смысл, ощущение, цвет слова «хотеть». Были слова «необходимо», «должен», «обязан». Ровные, жесткие, серо-стальные, серо-графитные. Простые, удобные в обращении. «Хочу» — скользкое, как обмылок, как прядь волос, — вывернулось из пальцев… когда? Прошлой зимой, когда на смену первому азарту пришло равнодушие, а «зачем?» стало звучать как «да на кой черт?» — или раньше? Может быть, даже раньше. Когда у жизни внезапно появился смысл и объем, а потом так же внезапно отбыл на юг — и ничего нельзя было сделать, и, что много хуже, ничего и не следовало делать. Оно и так все случилось настолько хорошо,
насколько вообще могло. Марио Орсини жив и будет жить, если это позволят война и политика. Большего не желай. Смысл и объем, вкус, цвет и запах, причина дышать — все тогда было, орлеанская весна, орлеанское лето, цветы и пыль… Было? Или не было — иначе почему вдруг стало казаться паутиной, прозрачной кисеей, дымкой? Неплотным, разреженным, крупноячеистым? Краткие узелки бывшего, настоящего — и огромные прорехи не сделанного, не сказанного, отложенного на потом… Хотелось пить — Дик вытащил руку из-под плеча совершенно, предельно чужого человека рядом, сел, потер онемевшую кисть, огляделся. Где-нибудь здесь должен стоять кувшин. Принц обожает удобства, вряд ли в его спальне не найдется кувшина с разведенным вином или водой из источника… спрашивать не хотелось. Просить — тем более. Сосуды, соединявшие душу и тело, давно пересохли. Тело знало, что ему вот только что было хорошо, больше чем хорошо. Почувствовать — не удавалось. Только жажда, сухая как песок, только усталость и головокружение… Ну вот, спрашивается, зачем?
