Валерий Белоусов - Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага.
Это потому, что у нас очень ценят свободу выбора.
Вот и Юсси сделал свой окончательный выбор.
Думаю, что я, когда закончу редактировать наш с ним совместный труд, тоже…
Далее идут только белые листы.
Постскриптум.
А мне приснился сон,Что Пушкин был спасёнСергеем Соболевским…Его любимый другС достоинством и блескомДуэль расстроил вдруг.Дуэль не состоялась!
— Владимир Иванович, что с вами?! — участливый голос моей любимицы, Наташи Гамовой, был громок и тревожен.
Я с трудом оторвал голову от крашенной зеленой казенной краской учительской кафедры. Господи, что это я? Уснул, что ли? Ужас какой! Я почувствовал, как щеки полыхнули стыдом… Да ведь и сон-то какой был препоганый! Приснился мне заснеженный лес, алая кровь на затоптанном снегу, страдания и смерть… Нет, вчерашняя пятая бутылка шустовского коньяку была точно, лишней…
Но терять самообладание учителю никак нельзя! И поэтому, скрыв смущение за притворным кашлем, сквозь грязноватый фуляровый синий платочек я только и произнес:
— Ничего, ничего, девочки…не беспокойтесь! Это ничего, это…я сейчас, извините…
Наташа, низко опустив голову, так, что её соломенного цвета волосы упали мне на плечи почти шепотом тем не менее заботливо переспросила:
— Вам что, плохо? Может, гимназического врача позвать?
Вот ведь мочалка настырная, а?
— Нет, девочки, со мной все в порядке, это я на секундочку…
— Ничего себе секундочка! — возмущенно зашипел мой любимый шестой[93] «Б» — Вы уже четверть часа так сидите!
— Неужели четверть? — ужаснулся я. — Так что же вы…
— А мы вам мешать не хотели!
М-да. Гуманистки вы мои разнузданные…В мужской гимназии мои лоботрясы уж давно бы на цыпочках прокрались мимо учительского места в рекреацию и там ходили бы на своих пустых головах. А тут — глядите-ка, смирно себе сидят, как фроси путевые…
— Так, ладно. Шутки в сторону. Задремал так задремал. — сурово резюмировал я.
— Мы понима-а-а-а-ем… у Вас жена молодая! — сочувственно протянул класс.
— Цыть! Понимают они… Наталья, на чем мы остановились-то, до того как я…э-э-э…
— На биноме Ньютона…., — пробормотала барышня в ответ.
— А! Хорошее дело. Продолжай, продолжай…, — подбодрил её я.
— Да. Вот я и говорю. Ньютон, Исаак… был сын бедного, но зажиточного фермера…
— Постой, постой. Что-то я тебя не понял: так бедного или зажиточного?
— Ну-у-у… сначала-то он был зажиточным, а потом вдруг стал бедным!
— Почему?
— Да его соседские мужики во время аграрных беспорядков подожгли, наверное? — резонно предположила она.
— Тьфу на тебя! Дальше.
— А потом ему в голову яблоко попало! Когда он под деревом сидел! — радостно продолжила гордая своими познаниями старшеклассница.
— Кому попало?
— Ньютону…
— И что?
— И, собственно, вот и все…, — печально развела руками девица.
— Э…как это все? Он что, помер? — ужаснулся я.
— Вы все шутите, да? — захлопала длиннющими ресницами Наташа. — Нет, вовсе он и не помер, а взял и придумал!
— Что он там ещё придумал?!
— Бино-о-ом…
— Какой еще бином?!
— Ньюто-о-о-она…, — голубые глазки барышни в белом, таком классическом гимназическом фартучке стали стремительно заполняться слезами…
— Ладно. Садись., — смиловался я.
— Что… опять «лебедь»? — проблеяла гимназистка, нервно комкая край фартучка.
— Да уж понятно, что не «пятак». Ладно, не реви. Давай дневник. В «кондуит»[94] не поставлю…
— Вечно вы Наташку балуете! — гадюками зашипели верные Наташины подружки.
— Цыть мне! Так, милые барышни, кто еще не понял бином Ньютона?
Вверх вырос целый лес нежных девичьих ручонок, местами испачканных синими анилиновыми чернилами… пообломать бы их, шаловливых. Почему? А кто в моем кабинете доску измазал? То есть нарисовал цветными мелками розовую жопу с ушами (сердечко) на фоне двух целующихся голубков, держащих голубенькую ленточку, и в этой мещанской картинке приписал: «Поздравляем с днем свадьбы!»
— Зер гут. Берем ручки, открываем тетрадки и пишем. Сегодня, кто запамятовал, 28 ноября. А год у нас по прежнему, все ещё 1939-тый. Классная работа. Тема: Бином Ньютона (это выделить) — формула для разложения на отдельные слагаемые целой неотрицательной степени суммы двух переменных, имеющая вид…
В этот момент в дробный перестук стальных перьев о края фарфоровых непроливаек вмешалось робкое царапание когтей по дереву…
— Кто там? А, это ты, Авдей Силыч? Что тебе? — резко обернулся я в полу-оборот к двери. Не терплю, знаете, когда меня прерывают посередь урока.
— Так, енто… Вас тама Корней Петрович просют…, — в полуоткрытую дверь осторожно просунулась сначала клочковатая борода, а потом и потертая золотая фуражка нашего школьного сторожа.
— Что, подождать…сколько?
— Так что шышнадцать минут сорок секунд! — четко отрапортовал наш хранитель времени, подававший своим валдайским звонким, яро-бронзовым колокольцем звонки на перемену.
— Да! Четверть часа (тьфу ты, Господи! опять эта четверть часа…) что — никак нельзя?
— Дык… Их Высокоблагородие, Корней Петрович немедля пожаловать просют, уж извиняйте…
Хорошо хоть, что не добавил: «…извиняйте, баринЪ»!
Господи, как меня утомил наш Силыч, причем именно своим псевдо-народным говорком. Ведь он же коренной питерец, и гимназию успел закончить, и в Университет уже поступил… Вот он, типический тип «вечного русского студента — народника». Отягощенного, к тому же, вечной русской болезнью! («Уж чья бы корова мычала! Кто вчера домой на бровях приполз?» — мстительно произнес мой внутренний голос).
— Авдей Силович! — доверительно взял я его за локоть потертой тужурки. — У меня к тебе просьба… Ты ведь помнишь бином Ньютона?
— Ась? — в ответ мне почти достоверно изобразил свое полнейшее невежество Авдеюшка.
— Значит, помнишь. Объясни тогда этим тюхам, сделай ты божескую милость, что сие такое. Доходчиво! Вот, девочки! Смотрите! Простой наш русский человек, можно сказать, прямо от сохи! И то — знает. А вы, интеллигентные люди, нет…стыдитесь. Ну, я быстро…
Когда я осторожно прикрывал высокую, тяжеленную дверь класса, из него доносился пропитой голос школьного Цербера:
— А плюс Бе в степени Эн равняется Суммариум от Ка равного нулю до Эн…
Справится, поди…
За окном гимназического коридора быстро разливались синие питерские сумерки. Сквозь заметаемое мокрым снежком стекло в дробном переплете было видно, как на набережной Обводного канала уже загорались первые золотистые огоньки…
Тем не менее, из-за высокой, филенчатой двери приемной директора гимназии по-утреннему радостно разносился веселый стальной стук и орудийное лязганье «Ремингтона».
Я аккуратно, по армейски, поправил чуть сбившийся на сторону свой узкий, черного шелка галстук под туговатым накрахмаленным воротничком белоснежной льняной сорочки (все-таки, не умеют они там, в старой столице, шить! То ли дело наш родной питерский «Отрывайнен и Суккинсыынен»! Да где ж её взять-то? У них заказы уже на год вперед принимают!), потом тщательно вытер платочком испачканные мелом руки, огляделся, не испачкан ли вицмундир. Ботинки у нас как? Норма.
Ну, Господи благослови! Заходим…
— Здравствуйте, Сарра Исааковна! — на всякий случай уже заранее виноватым голоском произнес я примирительную мантру.
В ответ наш внеклассный регистратор, со звоном перебросив направо тяжеленную каретку порожденной в «Мастерской Мира» и привезенной по Балтическим волнам за лес и пеньку пишмашинки, сквозь свои желтые от никотина лошадиные зубы, в которых привычно дымилась смятая «Ира», производства фабрики Катыка, только буркнула:
— Здрасте, здрасте, господин титулярный советник! Давай, проходи, там тебя уже давно ждет…, — и мотнула своей шестимесячной завивкой в сторону директорской, обитой черной чертовой кожей двери.
— Кто меня ждет-то?
— Конь в пальто!
— В каком еще пальто? — несказанно удивился я.
— В форменном!
И вправду.
В кабинете Петровича, на стоящем у стены диване с высокой деревянной спинкой, на котором обычно закатывали глаза в ужасе от предстоящей порки (увы! к сожалению, только моральной! А так хотелось бы иной раз…Ну хоть линейкой по ладошкам! ещё хорошо коленками на горох поставить, под образа, на часочек…) прогульщицы, двоечницы и прочие отпетые хулиганки, теперь расселся толстенький, белесый, голубоглазый тип в действительно, форменном зимнем пальто…
Его мокрая, разумеется, тоже форменная же, зимняя, на вате, чтобы не мерзла голова, фуражка лежала на краю двухтумбового, крытого зеленым бархатом дубового директорского стола.
