Пограничник. Том 2: Смертельный дозор - Артём Март
В сушилке клубился табачный дым, он поднимался к потолку и повисал там, становившись похожим на жиденький туманчик.
— Саша? — Сказал Стас Алейников и затянулся. — Чего ты там? Заходи.
— Ну я пойду… — тихо сказал Вася, — служба.
Теперь ему кивнул уже я.
Вася ушел, а я зашел в сушилку, закрыл за собой дверь.
— А знаете эту? — Спросил Дима Синицын, и затушил бычок в банке от консервов, — сержант, удружи. Дай-ка гитарку.
Мартынов передал ему шестиструнную. Димка поудобнее устроился на табурете, положил гитару талией на калено, грифом немного вверх. Тихо заиграл нехитрые аккорды.
Я улыбнулся. Прошел и сел на свободный табурет. Под тихую музыку лица пограничников сделались серьезными. Знал я, что не в мелодии дело. Дело в бою, который мы сегодня пережили.
И Черепанов, на лбу которого красовалась теперь аккуратная повязка, и суровый Мартынов, и Стасик Алейников — все молчали. Слушали. Только радиста Гамгадзе не было среди них. Грузин, видимо, был занят чем-то по службе.
Вдруг Синицын запел тихим, высоковатым, но бархатным голосом:
Тревога! Тревога!
— Тревожные трубы зовут.
Нас очень немного
Солдат, что в тревоге живут.
Тревога возможна,
И служба тревожна.
Стоит на границе солдат,
Ни шагу вперед,
Ни шагу назад.
Стоит на границе солдат,
Ни шагу вперед,
Ни шагу назад.
— Конечно, знаем, — рассмеялся Стасик тихо, — это ж с Алого. Ты ее в прошлом месяце услышал, когда мы кино смотрели.
Пограничники, даже старшина Черепанов, держащий в еще немного трясущихся пальцах сигарету, рассмеялись. Я улыбнулся.
— Так хорошая же! — Заулыбавшись во все тридцать два, возразил Синицын.
— Хорошая, — хмыкнул Мартынов.
— Дай-ка гитару, — вдруг сказал я, и все погранцы разом уперли в меня свои несколько удивленные взгляды.
— А ты что, Сашка, тоже умеешь? — Удивился Синицын.
— А вот дай сыграть, и скажешь потом, умею или нет, — с улыбкой ответил я.
Синицын поозирался, как бы ожидая одобрения от остальных, и передал мне гитару. Я поудобнее устроил ее на коленях, положил грубоватые пальцы на жесткие струны. Медленно заиграл.
Спокойная, немного грустная мелодия зазвучала в сушилке. Лица парней, несколько мгновений назад повеселевшие от шутки Алейникова, вдруг снова немного погрустнели. Взгляды стали задумчивыми и блестящими от каких-то воспоминаний.
Потом я тихо запел:
Часто ночью она мне приснится,
Про нее эту песню споем.
Я не только служил на границе, —
Она в сердце осталась моем.
Где-то за курганами ветром степь ложится,
Где-то за барханами райские места.
В сердце ты осталась навсегда, граница.
Боль моя, душа моя, жизнь и красота…
Черепанов затянулся, потом тоже затушил сигарету в банке, поджал дрожащие губы.
Ох, каким же я был до границы.
Как и сотни фартовых ребят…
Уж в кого было точно влюбиться,
То уж точно, граница, в тебя.
Мне во сне дребезжит коммутатор,
Я проснулся — будильник звонит.
А мне кажется — снова засада,
Где дружок мой осколком убит.
Взгляд сержанта Мартынова вдруг заблестел сильнее, чем у остальных. Он поспешил отвернуться. Просто сделал вид, что осматривает свой мокрый бушлат, висевший подальше от прочих, у угла комнаты.
Снова где-то сверкают зарницы,
И рассвет на заре голубой.
Снова, вновь оживают границы,
И в дозоре мы снова с тобой…
— А эту нет, не слышал, — вздохнул, Синицын, когда я закончил и уставился в одну точку.
— И стреляешь метко, и на гитаре играешь, — хмыкнул Стасик грустно, — мож у тебя дома, в сарае еще и ракетный двигатель кустарной сборки? Мож ты как Королев?
— На радиоактивной тяге, — беззлобно рассмеялся Черепанов.
— До Королева я недотягиваю, — пошутил я грустновато.
— А жаль. Я б когда-нибудь приехал тебе в гости, на двигатель посмотреть, — вздохнул Стасик.
— Приедешь, если очень захочется, — ответил я. — Я позову.
На миг в сушилке повисла тишина. Только Мартынов шумно выдохнул табачный дым. Внезапно с напускной ухмылочкой заговорил:
— Они ж нас едва не окружили. Когда Димка сказал: обходят нас с тыла, я уже с жизнью стал прощаться. Подумал: побольше этих сукиных детей с собой возьму, пока патроны есть.
При этих словах улыбчивый обычно Синицын погрустнел, казалось, еще сильнее.
— Если б ни твоя граната, Саша, так бы и лежали мы с Димкой там, на берегу.
— Если б ни твой пулемет, к духам бы быстренько подкрепление подошло, — ответил я серьезно. — Да что говорить? Все сегодня дрались изо всех наших сил. Все долг выполняли.
— Это верно, все. Но… Короче… Не надо мне тут, — Мартынов, казалось, даже разозлился. — Позиция у нас была — дерьмо дерьмом. Где вражеский огонь застал, там и упали. Днем бы уже лежали мертвыми, если б не лимонка. Ну и так, если б не ты, они подобрались бы поближе, и все. Труба. А так…
Парни удивленно переглянулись. Даже Черепанов приподнял брови. Никто и никогда не слышал подобных слов от вечно сдержанного и волевого сержанта Вити Мартынова.
— Признаюсь, я всегда считал, что тогда, под Бидо, тебе, Саша, повезло просто, — продолжал Мартынов. — Ну, хоть убей, не верил я, что ты мог так умело сработать. А теперь вот, вижу, что ошибался. Не знаю, откуда ты такой взялся, но хочу сказать…
Он запнулся, словно бы выдавливая из себя слова.
— Спасибо я тебе хочу сказать. Спас ты нас с Синицыным. А еще…
Вдруг Мартынов глянул на Черепанова. Они с прапорщиков встретились взглядами. Тот отвел свой, опустил глаза.
— А еще хочу попросить прощения.
— За что? — Спросил я.
— Помнишь? — Мартынов хмыкнул, — тогда, когда Семипалов Пальму ощенячил, я его на этом самом месте прибить хотел, тут, в сушилке. Да и тебя вместе с Семипаловым… Ну, когда ты за него вступился. Если честно, злился я на тебя после того случая. Считал, что ты его не справедливо защищаешь.
Я не ответил.
— Потому… — Мартынов повел суровым взглядом по окружающим погранцам, — при всех тебе говорю: я на тебя зла не держу. И ты на меня, пожалуйста, тоже не держи.
— Я не держал, Витя, — улыбнулся я. — За это можешь не переживать.
— Ну и хорошо, — вздохнул Мартынов тихо.
Еще с полчаса погранцы посидели
